Михаил Драгоманов

Отход от идей человеколюбия

Широта взглядов деятеля была столь велика, что его считали и националистом, и “отцом русских конституционалистов”, то есть кадетов. Мне думается, что мировоззрение Михаила Петровича было по сути космополитическим, а временные “брожения ума” не противоречили его “эго”, что во многом объясняется житейскими обстоятельствами ушедшей эпохи. Удивительно, но во многих современных энциклопедических изданиях его имя не упоминается вовсе. То есть ни хулы, ни похвалы. Сегодня он, так сказать, “и не друг, и не враг”.

Только в 1995 году появилась в столице Украины улица Драгоманова — человека, которого некоторые наши предшественники почитали не меньше, чем Тараса Шевченко. Не кажется ли парадоксальным, что улицы, названные именем Михаила Драгоманова, существовали до этого в Хабаровске, Владивостоке и Харбине? Думаю, что нет. Ибо местная диаспора, чувствовавшая свою этническую связь с материковой Украиной, никогда не забывала о своих великих соотечественниках.

Современники воспринимали этого человека неоднозначно. Много шума вызвала полемика между Драгомановым и Добролюбовым. Камнем преткновения стал Николай Пирогов — попечитель киевских учебных заведений. Этот аристократ по плоти и духу, вдохновитель создания в Украине воскресных народных школ (кстати, первых в отечестве) издал циркуляр, регламентирующий наказание розгами в гимназиях. Широта взглядов Драгоманова позволила допустить, что подобное распоряжение пошло на пользу: закончился учительский беспредел, и розга, благодаря строгому постатейному документу, после этого уже не находила применения, ибо… не за что было наказывать подобным способом.

Добролюбов же усмотрел в инструкции нарушение прав человека и отход величайшего гуманиста Пирогова от идей человеколюбия.

Увлеченный одно время Герценом, Драгоманов впоследствии отказался от философии этого мыслителя, что рассматривалось в некоторых кругах общества как предательство.

Непримиримость к полякам, проявившаяся у Драгоманова после небезызвестного восстания 1863 года, когда они в числе прочего требовали “срыть могилу Шевченко, вокруг которой будто бы шла пропаганда новой колиивщины”, позже сменилась либеральным отношением к “нацменьшинству”, страдающему от гнета великодержавной российской политики.

“Мефiсто-Драгоманов”

Чтобы понять, что представлял собой мыслитель Драгоманов, мало окунуться в его литературное наследие. Поможет нам в этом и библиография об этом человеке. Попробуем сопоставить взгляды ученых и политиков на одни и те же события из жизни Михаила Петровича и его современников.

Детство Драгоманова от самого его рождения прошло в маленьком городке Полтавской губернии, захолустном Гадяче. Отец будущего мыслителя был петербуржцем, чужим человеком в уездной мелкодворянской среде. По воспоминаниям родной сестры Михаила, матери Леси Украинки Олены Пчилки, “батько… усе нам давав: Пушкіна, Лєрмонтова, Гоголя. Вчили ми багато віршів на пам’ять. Потім, пізнавши в тому смак, виучували ми вже й самохіть “Буря мглою”, “Кагда валнуєтся жєлтеюшшая ні-ва”… Це нам здавалося гарно! Подобався нам самий вислів, склад, гомін віршів. Тут уже сполучення було нерівне. З одного боку літератури української не було в нас зовсім, а тут ми мали такі добірні твори”.

Критики Драгоманова, настроенные проукраински, усматривали в этом главную причину его ренегатства, ибо, как писал в 1936 году в книге, изданной, по понятным причинам, не в СССР, а в румынских Черновцах, “Більше світла!” Михайло Мухин: “В родині батька Драгоманова настільки панувала “російськість”, що на дітей вражіння чогось дивного робила родина сусіда, українського романтичного поета Макаровського, в домі якого плекали культ української старовини й пошани до героїв української історії, чого зовсім не було в домі Петра Якимовича Драгоманова, який по своїй понад десятилітній роботі в Петербурзі встиг цілковито “відукраїнщитися”.

Олена Пчилка утверждает, что “Историю Малой России” Бантыша-Каменского они видели лишь краем ока в доме соседей, в то время как по собственному признанию Михаила, в детстве он дважды (!) перечитал многотомный труд Карамзина “История Государства Российского”. Были в доме и другие патриотические книжки, в числе которых и весьма посредственные, но тенденциозные. Например, усаживаясь на учебник истории Устрялова или пособие по географии Ободовского, Миша “со товарищи” спускались зимой с заснеженных горок. Если бы только таким способом использовалась эта патриотическая макулатура! Драгоманов, с его феноменальной памятью, уже со второго прочтения той или иной книжки мог цитировать их почти слово в слово. Заколодезный, однокашник Михаила, вспоминал: “Куєш, було, куєш той урок, насилу витовчеш, а Драгоманов раз прочитає — і вже знає!”

Драгоманов весьма почитал Петра Великого, в то время как многие украинцы воспринимали русского царя как виновника всех бед, “ката” малороссийского народа.

А вот точка зрения историка Заславского, выраженная им в основательной монографии “Михаил Петрович Драгоманов. Критико-биографический очерк”, вышедшей в свет уже в советском киевском издательстве “Сорабкоп” в 1924 году: “Драгоманов рос и воспитывался в украинской среде: на украинском языке говорили родные, знакомые, дворовые люди, приезжавшие крестьяне. Он слышал украинские песни и сказки; рассказы про старину украинскую, гетманщину и козаччину…

Это был старинный украинский шляхетский род. Прадед Стефан был в Переяславе войтом, и в старых грамотах упоминается его имя. У Драгомановых был свой шляхетский герб, и в нем казацкая сабля и перо. Дед Яким пережил часы упразднения гетманщины и был полковником в первом гусарском полку, сформированном из козаков… Двенадцати лет Драгоманов перечитал все интересные книжки в библиотечке отца, в том числе “Историю Малой России” Бантыша-Каменского и “Историю” Карамзина — дважды”.

Оставим споры о том, была ли книжка об истории Украины в доме Драгомановых. Не в этом дело. Дело, наверное, все в тех же палках из кумова плетня.

Уже позже, в бытность студентом Киевского университета, в своих “Австро-руських споминах” Драгоманов сообщает небезынтересную подробность: когда 6 мая 1861 года гроб с телом Тараса Шевченко перевезли из Петербурга в Киев и поставили в церкви Рождества Христова, он пришел проститься с великим поэтом. Увидев его, один из студентов крикнул: “Ти чого сюди зайшов? Тут тобі не місце!” Но Драгоманов не ушел. Более того, двинулся вместе с процессией. На улице одна дама решила возложить цветы на крышку гроба и этим несколько задержала процессию. Драгоманов, воспользовавшись моментом, произнес речь на… русском языке. “Промовляти над труною Кобзаря України як-ніяк уродженому українцеві в московській мові — в цьому єсть щось від шибеничного гумору, в цьому є пекельне знущання над пам’яттю великого поета України. Але майбутній женевсько-софійський Мефісто-Драгоманов, місія якого полягала в знищенні того, до чого стремів Шевченко, не міг не близнірствувати над гробом Великого Українця, не міг не топтати своєю московською мовою (з ніби українських уст) ідей великого самостійника й ненависника Москви Тараса!”, — зло иронизировал Михайло Мухин.

Вот политическая оценка того же события в изложении Заславского: “Среди других ораторов выступил и Драгоманов. Он говорил не в толпе, как прочие, а поднявшись высоко над ней, со сложенных у дороги кирпичей. Речь его носила наиболее радикальный характер и в печать не попала. Драгоманов говорил о том, что “каждый, кто идет служить народу, надевает на себя терновый венок”.

Имя Драгоманова впервые попадает в печать, когда он учился на третьем курсе. Поводом послужило упомянутое выше выступление Добролюбова против Пирогова.

Шароварное украинофильство

Особая тема — взаимоотношения публициста Драгоманова и издателя Шульгина.

“Кіевскій телеграфъ” — первая негосударственная газета Юго-Западного края — с первых дней своего существования отстаивала демократические взгляды. В ней активно сотрудничал и герой нашего очерка. Другое дело — “Кiевлянiнъ”, издание, щедро субсидировавшееся царским правительством.

Главный редактор “Кiевлянiна” монархист Шульгин уже в первом номере издания разразился убийственной фразой: “Край этот — русский, русский, русский”. Это троекратное “русский”, похоже, надолго запало в душу и оголтелым шовинистам, и самостийникам.

Конечно же, Шульгин, запуская в мир свою сентенцию, подразумевал, что “край этот, прежде всего, не польский, не немецкий, не еврейский”, ибо украинцев от русских не отличал, считая, что и те, и другие — представители одного племени, и это именно их земля. Тем не менее трудно не согласиться, что подобное заявление спровоцировало унижение украинской части населения.

Насильственные полонизация, русификация, равно как и украинизация, сменяя друг друга, были составными частями одинаково уродливого явления. С этим никогда не спорили люди широких демократических взглядов.

“Киевская атмосфера 60-х годов была напитана украинским течением, бросавшимся в глаза даже просто видом свиток, чумарок, сорочек, смушевых шапок, так как все это пестрело на улицах, в садах, на гуляньях”, — вспоминал в 1916 году Науменко. В особенности в университете (Киевском. — Авт.) было развито украинофильство; у большинства оно не шло дальше шапок, свиток, народных песен и невинных воспоминаний о козацкой воле. Окрашивала его ярко вражда к исторической Польше, но у некоторой, немногочисленной части была и вражда к “московщине”. Отвергая все “московское”, она вместе с ним отвергала и русскую демократию. Националистическое настроение без национальной программы было аполитично.

Жандармский обер-офицер в июне 1872 года секретно доносил: “в г. Чернигове некоторые из дворян по примеру студентов Киевского университета начали ходить в национальных малороссийских костюмах, которые надевали и состоящие на службе чиновники”.

Украинским националистам могло казаться, что Драгоманов “не свой”, что он более близок русской культуре и среде, что он “москвофил”. Апологеты “великой и неделимой” считают, что свое украинство, увлечение идеями Кирилло-Мефодиевского братства Драгоманов совмещал с любовью к передовым идеям европейской культуры, а их выражала тогда очень ярко русская прогрессивная печать.

Примирение с “общерусизмом”

В 1863 году Драгоманов вступает в украинскую организацию “Громада”, когда узнал о том, что “Громада” имеет намерения издавать популярные книги на украинском языке. Его избрали членом редакционной комиссии, но печально известный указ Валуева, запрещающий подобную деятельность, поставил на этой затее крест. “Никакого особенного малороссийского языка не было, нет и быть не может”, — утверждал этот государственный чиновник.

Михайло Лозинский в своей книге “Українське національне питання в творах Михайла Драгоманова”, изданной в 1915 году, утверждает, что историк и мыслитель выехал в 1876 году за границу с тем, чтобы оттуда вести далее свою политическую деятельность как представитель украинских “громадовцев”. Решение об этом было принято двенадцатью громадовцами в небольшой пивной на Кирилловской улице Киева.

Драгоманов бывал за рубежом и ранее. В 1870—1873 годах он осуществил научную командировку. И вот теперь, после увольнения в сентябре 1875 года из Киевского университета, он, зная о хроническом отсутствии “пророков в своем отечестве”, покидает родину.

Некоторое время он находился в Вене, намереваясь, по заданию “Громады”, наладить издание небольших, доступных украинскому читателю книг, которые в Украине были к печати запрещены. Печатаясь в журнале “Вестник Европы”, Драгоманов неожиданно для многих просвещенных украинцев отмечает односторонность украинского национализма и предлагает помириться с “общерусизмом”! Это был удар ниже пояса.

Социалист-анархист

Личность Михаила Петровича настолько противоречива, что даже его немногочисленные друзья, среди которых ближайшими были Иван Франко и Михаил Павлик, судили о нем по-разному.

Неожиданно для многих Драгоманов переезжает в Женеву — очень “русифицированную” неофициальную столицу эмиграции. Там выходят в свет несколько изданий на украинском языке. Ситуация накаляется. Взаимные упреки и даже оскорбления летят из Киева в Женеву и обратно.

“Ми сподівались побачити своє видання виходячим у Відні — це раз, і виходячим швидко одно за другим, а найголовніше — швидко після того, як Ви виїхали — це два. Вийшло ж так, що Ви, навіть не порадившись з нами, переїхали до Женеви — це раз, а потім минув рік, мало що й не другий, а видання нашого нема — це два…

Від чогось також сталось, що Ви не могли видати швидко першого нумеру, і видати так, як ми умовились, щоб це була невеличка часопись, жива, торкаючись коротенько усякі наші питання. А зовсім не те вражіння робить така часопись, як ті гросбухи, що дуже помаленьку висувались на світ Божий. Бо як ще перший том, де подані були провідні ідеї, ще міг бути прочитаним деким з “неприсяжних українофілів”, то другий, мастодонтний том, хіба за каяття хто перечитав, а особливо, як побачив що там подаються вістки про те, що три роки назад робилось на Вкраїні… Ми маємо право не вірити Вам, бо щодня чуємо, як воно є насправжки”, — “рецензировало” руководство “Громады” издательскую деятельность Михаила Петровича.

Выехав за границу, из конституционалиста, каким он был в России и Вене, Драгоманов в Швейцарии превращается в социалиста-анархиста. Таким образом, украинская эмиграция сама подрывала свои корни и на долгие годы замедляла процесс подъема национального самосознания. Кстати, подобных мыслей придерживался, находясь в Галичине, Иван Франко.

Фигура Драгоманова на долгие годы оказалась неприемлемой ни для националистов, ни для социалистов: “Підо впливом Драгоманова український провід років 1917 і дальших “ганявся за двома зайцями”, але не піймав ані одного” и более того, на десятилетия потерял возможность обрести независимость украинского государства.

В Женеве Драгоманов увлекся идеями Герцена, Огарева, Бакунина. Он плодотворно сотрудничает в русских легальных изданиях, печатает статьи по вопросам этнографии, истории и современной жизни Галиции. Изданий много: “Вестник Европы”, “Киевская Старина”, “Северный Вестник”, “Русское Братство”. Нужно было зарабатывать на жизнь.

“Така велика нацiя?”

Коренной перелом, давший наконец-то материальное благополучие, произошел для Драгоманова в 1889 году, когда его пригласили на кафедру всеобщей истории Софийского университета. Драгоманов изучает болгарский язык, становится любимцем местного студенчества.

20 июня 1895 года Михаил Петрович по обыкновению отправился в университет. После проведения семинарского занятия он вернулся домой, почувствовав слабость (много лет страдал аневризмом аорты). В тот же день его не стало.

Похороны по его желанию должны были проходить без церковного обряда. Драгоманов был, по одним источникам, “убежденным атеистом”, а по другим — евангелистом. Но Болгария, не признававшая гражданских похорон, направила лютеранского пастора. Узнав о смерти, Франко и Павлик немедленно выехали в Софию. На границе их задержали паспортные формальности, и на похороны они не успели. Из украинцев речь над могилой произнес Вартовый (Гринченко).

“А тим часом мені довелося бути в Софії, на цвинтарі та зазнати розчаровання. На могилі Драгоманова нема найскромнішого пам’ятника (установлен в 1932 году. — Авт.), так що навіть я, котрий був на ній, за-сь віжа, 1895 р., тепер не міг найти єї сам, коли ж мені вказав на неї гробар, я не в стані був пізнати, що в ній похований Драгоманів! — писал в 1902 году Михайло Павлик. — Могила Драгоманова зробила на мене взагалі вражіння сироти між сиротами, бо треба сказати, що вся тота частина цвинтаря — протестантська — окрема від инчих частин, на самому краю цвинтарного поля, без памятників і бідна — відбиває незвичайно сумно від инчих кварталів цвинтаря, що так і сяють пишними пам’ятниками на могилах більших і менчих патріотів болгарських, або й так собі, попросту: Болгар, Турків, Жидів.

Одна з причин тому — мабуть, сама віра протестантська — неприятелька обрядової пишности… Небіжчик Драгоманів, бажаючи, як я знаю з Єго листів до мене, аби Єго ховали бодай “умиті (протестантські) попи”, а не “невмивані” (православні), заявив перед смертю, що він “евангеліст”, через що його й поховано на протестантському цвинтарі.

Так от яка теперішня домівка нашого великого Драгоманова.

Мене се так різонуло по серцю, що й доси не можу охолонути з досади на земляків та сорому за них, христіян, перед “вірою турецькою, бісурманською”… Де їм до того, аби перевести Єго тіло “на тихі води, у ясні зорі” українські, коли вони доси не подумали навіть і про могилу Єго на чужині?!

Та що тут розказувати! Кому про се думати?! Колишніх товаришів Драгоманова в Російській Україні власне нема; селянинови Українському про Него ніхто доси й не сказав, а галицький селянин, хоть і знає Єго, та й рад би віддячити Єму, але сам бідний. А з наших теперішних українських діячів-патріотів хто має займатися такими дрібницями, як пошанованє найкращого робітника України — тепер, коли у нас на черзі самі великі українські справи: українська держава, українська церква, український університет?

Отсе то дійсно великі справи (хоть є й більші!), але чи ми така велика нація, як показувало би число душ українських — 30 мільйонів?.. Коли зважити, як ми дбаємо не лише про Драгоманова, але й про инчі українські справи, то треба сказати з жалем, що ми не дуже то великі.

Нераз уявивши собі все те і дійшовши до краю роспуки, так і хочется повторити за Драгомановим, і повторити на всю Україну: “Сідай, куме, на дно, не трать марно сили!”

Все прямые цитаты приводятся с сохранением стиля и орфографии.
Автор благодарит Отдел редкой и ценной книги Национальной Парламентской библиотеки Украины за уникальную возможность ознакомиться с оригинальными изданиями, посвященными жизни и творческой судьбе Михаила Драгоманова