Так, инвалиды труда и войны, лица, живущие на пособие, зарегистрированные на бирже труда безработные за жилье вообще не платили. Трудовой элемент – члены профсоюза и кустари-одиночки, не пользующиеся наемным трудом, а также учащиеся и военнослужащие – должны были вносить твердую «посаженную» сумму (т.е. пропорционально занимаемой жилплощади в квадратных саженях), которая в период инфляции пересчитывалась ежемесячно. Что же касается прочего населения, живущего на «нетрудовые доходы», то их квартирная плата устанавливалась «по свободному соглашению с домоуправлением». При дефиците жилья в период разрухи можно только представить, какие цены загибали «жилтоварищи» при малейшей возможности!



В дальнейшем, когда жилищный кризис понемногу уменьшился, власти перешли к системе ступенчатых тарифов. Так, на основании постановлений 1927–1928 годов наиболее неимущие, с месячным доходом до 20 рублей, платили из расчета 5,5 копеек за квадратный метр (а принадлежащие к этой категории семьи красноармейцев вообще ничего не платили). С рабочих и служащих, состоящих в профсоюзах, причиталась сумма, пропорциональная их зарплате: в среднем, копеек по 20–40 за метр. Речь идет о «чистой» жилой площади, – ведь подавляющее большинство квартир в то время были коммунальными, с общими кухнями и санузлами. Напомним, что норма на одного члена жилтоварищества в период нэпа составляла 16 квадратных аршин, или 8 кв. м (на которых «сидел» гражданин Шариков в квартире профессора Преображенского). За площадь сверх этой нормы взимался двойной тариф.



А вот с «нетрудовых элементов» брали основательно. Мелкие торговцы должны были платить за квадратный метр жилья до 1 руб. 32 коп., более солидные нэпманы – от 2 руб. 65 коп. до 8 рублей. Что же касается интеллигенции, то здесь имело значение, кому она служит. «Лица свободных профессий» (врачи, юристы, музыканты и т.п.), занятые частной практикой, платили за квартиру по повышенным ставкам; те же профессии на госслужбе – наравне с трудящимися.


В 1926–1927 годах на квартиросъемщиков из среды предпринимателей, маклеров и рантье во всесоюзном масштабе наложили еще одну дань. Кроме собственно квартплаты, они должны были еще платить в госбюджет специальный «квартирный налог». Впрочем, новая экономическая политика была уже на исходе. К началу тридцатых годов эксперимент по выращиванию «совбуров» («советской буржуазии») окончательно свернули.


Можно еще добавить, что подача воды на квартиры нормировалась, электроэнергию оплачивали по показаниям квартирных счетчиков, с отоплением каждое жилтоварищество имело свои проблемы (нужно было запасать дрова на зиму), а газовых плит вообще не было, и население стряпало на примусах и керогазах.


Киевляне утирали сопли красноармейцам



В Киеве 80-летней давности, в разгар нэпа, по сравнению с первыми годами послевоенной разрухи жизнь била ключом: открывались новые государственные театры, приезжали известные писатели, артисты, ученые, а в центре города манили торговые вывески и даже предлагалось поиграть в рулетку. Но в жилых квартирах-коммуналках было предельно тесно, и народ заполнял все мыслимые и немыслимые помещения – немало старых домов погибло за годы хаоса, а новое строительство еще только разворачивалось.


Так, результатом приезда в город Осипа Мандельштама стал очерк «Киев». Среди разнообразных наблюдений, было и такое: «В центре Киева – громадные дома-ковчеги, каких мало и в Москве, и в Ленинграде, а в воротах этих гигантов, вмещающих население атлантического парохода, вывешены грозные предостережения неплательщикам за воду, какие-то грошовые разметки и раскладки». Присмотревшись, Осип Эмильевич увидел внутренность хитроумной конструкции городского дома: «Каждая киевская квартира – романтический мирок, раздираемый ненавистью, завистью, сложной интригой. В проходных комнатах живут демобилизованные красноармейцы, без белья, без вещей и вообще без ничего. Терроризированные жители варят им еду на примусах и покупают носовые платки». Быть может, проведи здесь поэт больше времени, он привел бы и другие необычные подробности. Но все же южный оптимизм киевлян брал верх, и Мандельштам характеризовал киевский дом-ковчег, уцелевший среди всемирного потопа, такими эпитетами: «шатаемый бурей, скрипучий, жизнелюбивый».