– И когда вы стали киевлянином? Это дает вам какие-то особые ощущения?

– В 1953 году, когда поступил на факультет журналистики в университет имени Шевченко. И с тех пор вот уж полвека живу и работаю в Киеве. Я люблю этот город, и это понятно. Я им дышу, и не только по причине ходульных определений, что это столица государства. Я люблю Киев, потому что это великий центр, огромный материк культуры, и прежде всего славянских народов. Славянство является генетическим, созданной природой барьером перед попытками некоторых сил завладеть и править миром. Славяне – духовная нация! И Киев наш в этом – основа.

– Вы часто любите повторять, что первая любовь – это поэзия. А объяснение в любви Киеву?

– Несомненно! В свое время прислужился Киеву вместе с композитором Иваном Карабицем. И не только ораторией “Киевские фрески”. Мы, по сути, музыкально-словесно обеспечивали 1500-летие Киева. Есть у меня поэма “Дума про мiсто”. Украина и сам Киев имеют запрограммированную космосом миссию, которую мы и должны выполнить. Европа до тех пор будет дергаться и вибрировать, пока в нее не войдет полностью Украина. Наша страна извечно там. Но сейчас сытые достойники стараются оттеснить ее на окраину, и в то же время сами страдают от этого. Да закон-то глобальный: если не будет какой-то части, целое не сможет существовать!

– Не хотелось углубляться, но все же: стать достойной частью Европы и раствориться в ней – разные вещи!

– Конечно! Они нас ждут. Имею в виду – ждут нормальные люди, прекрасно понимающие, что постиндустриальное общество Европы уже безвозвратно перешло на пластмассовый прагматизм. Нам там завидуют и предупреждают – не наследуйте нас полностью! Мы теряем духовность. И ваша миссия – сохранить ее для всей Европы.

– Да мы ж бедные!

– Да, пока что бедные. В материальном смысле. Зато богаты духовно, и это надо охранять и сохранять… Прежде чем уйти в вечность, за межу, мы должны оставить потомкам стремление к духовности.

– Вы полмира объездили. Представительствовали в различных международных событиях и при Союзе еще. И уж тем более нынче. Везде там выступаете, общаетесь. Неужто иностранные языки знаете?

– Я, слава Богу, знаю украинский. Учил немецкий давно, ну как все учил, как все и знаю. Зато славянские языки спокойно читаю и понимаю. Три братских, понятно, и польский, и сербский, и хорватский, и болгарский… Как-то Роберт Рождественский, когда мы были на международном турнире поэзии в Македонии, удивился: “Откуда ты знаешь македонский?!” Да я же знаю два языка, говорю, – украинский и русский, а этого достаточно, чтоб и другие славянские понимать.

– Счастливым вы стали ведь в Киеве, а?

– Я тут влюбился, тут всю жизнь с одной женой и живу. Не понимаю и не признаю, как это четыре жены за жизнь менять. Мое поколение мужчин, мои многие коллеги и друзья – нормальные мужья. То есть надежные. Жена – моя однокурсница. Журналистка. Очень хороший редактор, работала в издательстве “Будiвельник”. Тамара Васильевна, в девичестве Вертыпорох. Такая казацкая истинно украинская фамилия, хоть сама родом из станицы Прохладной, что в Минводах. Там же целое поселение украинцев. Она была упрямая, целенаправленная. Помню ее с косичками, и как ругала меня, что я сидел на задних партах, лекции не слушал, рисовал кораблики. Вычитывала…

Во второй раз познал счастье, когда сын родился. Как раз на Илью, первого августа. Так и назвал – Илья. Да, то были счастливые дни и времена…

– А вот это откуда: “Став я нiжним, став я птахом… став я вiтром, став я нордом… А вона до мене плаче джерелом”?

– Так какой же поэт без лирики? Хотя я больше гражданский лирик. Эти же стихи – из прошлого. Это туга за тем, что было-волновало. Даже Бажан писал о любви! Хотя он – поэт философский, монументальный. Он учил меня дисциплинированности и элементарной порядочности… И пусть те, кто говорит о Бажане непотребное, сегодня попробуют побыть в его шкуре. Ведь известно, что после доноса он год спал в брюках… По Пришвину, поэты делятся на две категории: есть поэты, умнее своего таланта и талантливее своего ума. Это точно! И оба вида ценны в поэзии. А вот Тычина – это благородный сплав ума и таланта, как и надлежит гению.

– “Я не переступил друзей и недругов, не уклонился от гражданского долга, не вытер сапоги о знамена”… Это ваши слова. Трудно было?

– Я вырос на морально-этических принципах христианства. И поэтому для меня главное – порядочность и честность. Сейчас готовимся к дискуссии о необходимости международного осуждения коммунизма, которая пройдет в Варшаве. Я говорю: скажите, а где вы видели коммунизм? В Советском Союзе? Но там были фрагменты социализма. А коммунизм в чистом виде – это Иисус Христос со своими заповедями в единственном экземпляре. И то до Голгофы. После апостолы лишь трактовали учение Христа. Что уже говорить о прошлом веке, когда отъявленный тоталитаризм объявляли коммунизмом? Надо осуждать тоталитарные режимы! А к коммунизму в чистом христианском смысле будет всегда стремиться человечество.

– Вас Киев когда-нибудь возмущал?

– Нашего мэра ныне ругают кому не лень. Но пусть другие сделают лучше и толковее, чем он. И это будет очень трудно, поскольку именно при Сан Саныче Киев обрел имидж европейской столицы. Хотя иногда доверялся архитекторам, которым наши святыни безразличны. И не могу я от таких требовать любви, понимания, если все это им – чужое! Посмотрим, как новый главный архитектор похозяйничает… Ведь раньше главные архитекторы всегда были прежде всего гражданами нашего города. Что же касается площади Независимости, верю, придет время и ее освободят от стеклянных “теплиц”.

– Вы всю жизнь ходите в кепке. Это имидж или потребность?

– Я чернобылец. Настоящий, не дутый. И знаю хорошо, что все это надолго. Так что и вам советую все же прикрывать голову. Сегодня экология уже совсем не та, что была раньше. Да и традиция в нашей Зачепыливке – в кепках ходить. Где бываю, там и покупаю. У меня картузов не меньше, чем у модниц платьев. Один из завов отделом ЦК партии всегда тормошил: сними кепку, вон Щербицкий идет. А я стою себе в кепке. Ибо лучше всего поприветствовать человека, приподняв кепку. Впрочем, Щербицкий никогда на это внимания не обращал. Он был натурой видной, абсолютно не страдающей комплексом неполноценности.

– Книг у вас издано где-то порядка 40? Нет? Больше? Пятидесяти? Тогда вы богатый человек. Миллионер?

– Книг у меня, как говорят русские, неприлично много, уж точно. Но у меня нет машины, дачи, других подобных вещей, мобильных телефонов. Но не потому, что я бедный…

– Потому что принципиальный?

– Нет. Потому что все это мне не подходит, абсолютно! Я был богатым, когда у меня вышел двухтомник в 1985-м. Тогда аж 35 тысяч рублей имел! И все они улетели… Инфляция, помните? А вообще-то я – обычный киевлянин. Живу в районе за Софией Киевской. Иногда пытаюсь пробежаться по утрам, вместо физзарядки – мимо бывшей партийной школы, через Большую Житомирскую к Пейзажной аллее. Там мало людей, что важно. Люди узнают меня, что не всегда в радость. И часто, после здрасьте, идет: “Что вы там в этой Раде вытворяете? Постыдились бы!..”

– В нашей литературе немало Олийныков. Вы ни с кем не родня?

– Нет. Знал юмориста Степана Ивановича, прозаика Мыколу и поэта Александра. Но были и другие Олийныки. В былые времена в шутку иногда говорили: да это же не Союз писателей, а олийныця! А как-то мы провели втроем творческий вечер – Степан Иванович, Мыкола и я. То Степана Олийныка, самого старшего, спрашивали: это ваши сыновья? Он обнимал нас за плечи и утверждал: ага, вон какие хлопцы! Был такой симпатичный вечер, да-а…