Сады  стояли  безмолвные  и  спокойные,  отягченные  белым,  нетронутым
снегом. И было садов в Городе так много, как ни в одном городе  мира.  Они
раскинулись повсюду огромными пятнами,  с  аллеями,  каштанами,  оврагами,
кленами и липами.
   Сады красовались на прекрасных горах, нависших над Днепром, и, уступами
поднимаясь, расширяясь, порою пестря миллионами солнечных пятен,  порою  в
нежных сумерках царствовал вечный  Царский  сад.  Старые  сгнившие  черные
балки парапета не преграждали пути прямо к  обрывам  на  страшной  высоте.
Отвесные стены, заметенные вьюгою, падали на нижние далекие террасы, а  те
расходились все дальше и шире, переходили в  береговые  рощи,  над  шоссе,
вьющимся по берегу великой реки, и темная, скованная лента уходила туда, в
дымку, куда даже с городских высот не хватает человеческих глаз, где седые
пороги, Запорожская Сечь, и Херсонес, и дальнее море.
   Зимою, как ни в одном городе мира, упадал покой на улицах и переулках и
верхнего Города, на горах, и Города  нижнего,  раскинувшегося  в  излучине
замерзшего Днепра, и весь машинный  гул  уходил  внутрь  каменных  зданий,
смягчался и ворчал довольно глухо.  Вся  энергия  Города,  накопленная  за
солнечное и грозовое лето, выливалась в свете. Свет с  четырех  часов  дня
начинал загораться в окнах домов, в круглых электрических шарах, в газовых
фонарях, в фонарях домовых, с огненными номерами, и в стеклянных  сплошных
окнах электрических станций, наводящих  на  мысль  о  страшном  и  суетном
электрическом будущем человечества, в их сплошных окнах,  где  были  видны
неустанно мотающие свои отчаянные колеса машины,  до  корня  расшатывающие
самое основание земли. Играл светом и переливался, светился и  танцевал  и
мерцал Город по ночам до самого утра, а утром  угасал,  одевался  дымом  и
туманом.
   Но лучше всего сверкал электрический белый крест в руках  громаднейшего
Владимира на Владимирской горке, и был он виден далеко, и часто  летом,  в
черной мгле, в путаных заводях и изгибах старика-реки,  из  ивняка,  лодки
видели его и находили по его свету водяной путь на Город, к его пристаням.
Зимой крест сиял в черной гуще  небес  и  холодно  и  спокойно  царил  над
темными пологими далями московского берега, от  которого  были  перекинуты
два громадных моста. Один цепной, тяжкий, Николаевский, ведущий в слободку
на том берегу, другой – высоченный, стреловидный,  по  которому  прибегали
поезда оттуда, где очень,  очень  далеко  сидела,  раскинув  свою  пеструю
шапку, таинственная Москва.