С первых дней его славы и по сей день ариетки Вертинского, изобилующие сентиментальными уменьшениями «горжеточка», «ручечка», «попик», «сучечка», обвиняли в дешевой инфантильности и наивном мещанстве. С первых дней его славы и по сей день песенки жеманного Пьеро подкупали людей дивным сочетанием щемящей правды и эстетской искусственности.
И воистину роль херувима, павшего на землю, дабы понять людские печали, была пророческой. Печальный Пьеро был истинным ангелом. Но ангелом с рождественской елки! С фарфоровым, вымазанным белилами лицом. С душой вечного ребенка, рано вкусившего неизбывную боль утраты, скитаний, разлуки. Все горечи мира, кроме одной…
Взрослой мудрости.
Літературна вітальня Олени Смовженко. Жовтий Ангел Олександра Вертинського
КИЕВ, РОДИНА НЕЖНАЯ…
Он был внебрачным ребенком.
Мать – барышня дворянского сословия, полюбила женатого. Ее семья так никогда и не простила ей падения. Супруга Николая Вертинского так никогда и не дала ему развод. Огромная любовь, соединившая родителей Саши, так и не стала законной – их семейное гнездышко на Владимирской, 43, не посещали друзья и родственники, а двух родных детей Николаю пришлось официально усыновлять.
Третий раз такого позора мать вынести не смогла… И умерла через несколько часов после неудачной «женской операции», результатом которой стало заражение крови. Вертинский-старший так и не смог пережить ее смерть! Блистательный киевский адвокат, сыскавший себе славу громкими процессами, вдруг умолкал посреди защитной речи, прислушивался к чему-то неслышимому и, выбежав из здания суда, ехал на кладбище. Как-то его нашли без чувств на ее могиле. У безутешного вдовца началась скоротечная чахотка. А вскоре после похорон маленькому Саше сказали, что его старшая сестра тоже скончалась и отныне он на свете один. Его воспитанием занялась тетка Мария, неустанно повторявшая: «Твой отец – негодяй!»
Но мальчик не верил ей. Он видел, как после отпевания в Георгиевской церкви небольшую группу юристов внезапно оттеснила тысячная толпа – стариков, калек, вдов, рабочих, нищих студентов, чьи дела папа вел безвозмездно. Видел, как, отобрав гроб с телом, эти «бывшие» люди на руках отнесли своего благодетеля на кладбище. И не подпустили к нему никого, кроме сына и дочери. Он знал: его отец был чудный и добрый! А тетя… Лежа ночами в ее темной передней на жестком сундуке, избитый, покрытый синяками, Вертинский мечтал, как обольет бензином теткину кровать и подожжет.
У Марии Степановны были своеобразные представления о воспитании мальчиков. Выучил он урок или нет, она запрещала ему отходить от стола с учебниками до двенадцати ночи. Не позволяла гулять, играть с друзьями, кататься на санках. Чтобы погулять, приходилось прогуливать. Саша почти перестал посещать занятия в гимназии. Словно по мановению руки, бывший отличник превратился в разгильдяя и двоечника. За плохие отметки его нещадно пороли солдатской нагайкой. В ответ он начал красть деньги и вещи из тетиных комодов. За кражи его били еще сильнее. Но он продолжал воровать, из дома, из Киево-Печерской лавры…
В лаврских пещерах, целуя святые мощи, паломники клали сверху медяки на свечи угоднику. Саша и его товарищи поступали так же, но наоборот. Делая вид, что целуют святыню, набирали полный рот монеток, обманывая бдительных монахов. Ведь на три копейки можно было купить целый пирог! А ему постоянно хотелось есть…
А еще он покупал на эти деньги цветы и относил их во Владимирский собор – Божьей Матери. Не для того чтобы попросить Пречистую Деву о лучшей участи. А потому, что был влюблен в нее. Он завидовал мальчикам, певшим для нее в церковном хоре, и мечтал, что когда-нибудь тоже будет петь здесь. Но из-за плохого поведения его не взяли и в хор гимназической церкви.
Из аристократической 1-й гимназии (выпестовавшей Михаила Булгакова и Константина Паустовского), Александр Вертинский был с позором выгнан. Впоследствии его исключили и из Киевской 4-й. И много лет спустя великий артист в своих мемуарах честно признался: кабы не врожденная тяга к искусству, он стал бы преступником – все шло к тому.
Повзрослев, Вертинский продолжал воровать. Но исключительно из любви к Мельпомене! Поступить на платные актерские курсы бедному родственнику не позволили. Но в «Контрактовом зале» на Подоле устраивались любительские спектакли, где могли принять участие все, кто жаждал играть. За аренду зала платили в складчину (приходилось красть). Староста статистов в театре Соловцова приглашал всех желающих изображать толпу на сцене с условием: «Я тебя возьму, но деньги за спектакли буду получать сам». Тем же, кто претендовал на «настоящую» роль, следовало еще и доплатить (приходилось красть!).
Увы, огромная сумма – три рубля – была уворована зря. Первая «настоящая» роль Вертинского, состоявшая из целого слова «Император!», завершилась провалом на первой же репетиции. «Импеятой!» – крикнул дебютант. «Убрать немедленно!» – взревел исполнитель главной роли – императора. До самой смерти Александр Вертинский не научился выговаривать букву «р». Позднее, в Москве, из-за этой непослушной буквы Константин Станиславский не принял его в Художественный театр.
Пока же непреодолимая любовь к театру лишила юного актера крова. И любительские, и профессиональные спектакли заканчивались поздно. От Николаевской улицы, где стоял театр Соловцова (нынешний театр Франко), статист шел пешком и возвращался за полночь. А родственница запретила кухарке впускать племянника ночью в дом. Лютой зимой он спал в садовой беседке. Вскоре Мария Степановна прогнала его окончательно. Он стал ночевать в чужих подъездах, на каменных ступенях…
«И что же? – удивленно улыбался он в старости, описывая в мемуарах свое киевское детство. – Только вот о бедной юности моей я и вспоминаю нежно и светло».
Киев – родина нежная,
Звучавшая мне во сне,
Юность моя мятежная,
Наконец ты вернулась мне!
Літературна вітальня Олени Смовженко. Жовтий Ангел Олександра Вертинського
КОКАИНЕТОЧКА
В 23 года в журнале «Киевская неделя» Вертинский впервые опубликовал свой декадентский рассказ «Моя невеста». За ним появились еще два. Об их авторе заговорили как о «подающем надежды». Купив на подольской толкучке подержанный фрак, «молодой гений» ходил в нем с утра до вечера, а ночами придумывал свои афоризмы, желая прослыть «непонятной натурой». Теперь он был принят в литературных домах, где бывали Казимир Малевич, Марк Шагал, Бенедикт Лившиц. Его постоянным окружением стала богемная среда – художники, артисты, поэты. Но сам он все не мог решить, кем стать: литератором или все же актером? А кроме того, в Киеве все чересчур хорошо знали подноготную его «непонятной натуры». И, скопив 20 рублей, Вертинский покинул родной Город.
Но Город не покинул его… Москва не ждала «молодого гения». Однако именно в Москве его ждал самый бесценный подарок из Киева. В журнале «Театр и искусство» он прочел в составе комедийной труппы фамилию Вертинская и написал актрисе письмо, уверяя ее, что делает это со скуки, но… «У меня когда-то была сестра Надя. Она умерла маленькой. Если бы она была жива, она была бы тоже Н.Н. – Надежда Николаевна».
Ответное письмо было залито слезами. Надя жива! Она воспитывалась у другой тетки, ей тоже сказали, что братик умер. Они так и не поняли, зачем их родственники выдумали эту страшную ложь, но, «воскресшие», они были счастливы. Брат и сестра сняли квартиру в Козицком переулке, и Надя стала первым близким существом, уверовавшим в его талант, уверявшим его, что он «еще будет человеком».
Актер-литератор-поэт-самоучка устроился в плохенький театр Миниатюр. Работал за харчи – денег Вертинскому никто не платил, первым его жалованьем стали борщ и котлеты. Чуть дороже котлет театр оценил Сашу только тогда, когда его настигла первая слава, и в газетах стали появляться рецензии. «Остроумный и жеманный Вертинский» выходил на сцену с острыми пародиями на злобу дня собственного сочинения. А 25 рублей в месяц вместе с ежедневным борщом были бы неплохим базисом… Кабы к тому времени все его средства не уходили на кокаин.
Ночи напролет брат и сестра сидели на диване и нюхали снежный порошок. Смеялись и плакали, вспоминая свое горькое детство. Против изнуряющей кокаиновой бессонницы было лишь два противоядия – водка и коньяк. Стакан высокоградусного пойла ненадолго отрезвлял, и, поймав момент, можно было лечь спать, что получалось далеко не всегда. Часто Вертинские встречали рассвет в извозчичьих чайных, в компании проституток и жуликов…
Раз, выглянув из мансарды, артист ахнул – весь скат крыши под их окном был усыпан пустыми баночками из-под марковского кокаина. Ему стало страшно. Он выбежал на улицу и на Тверской явственно увидел, как бронзовый Пушкин сошел со своего пьедестала. Вертинский вскочил в трамвай. Пушкин взобрался на заднюю площадку и вытащил из кармана старинный медный пятак. «Александр Сергеевич! – не выдержал Саша. – Кондуктор не возьмет у вас этих денег. Они старинные». «Ничего. У меня возьмет», – улыбнулся Пушкин. А Печальный Пьеро понял, что сходит с ума.
Но тут случилось первое чудо… От кокаиновой зависимости его спасла мировая война! Вертинский просто проходил мимо госпиталя, когда с вокзала привезли сотни раненых. Артист начал помогать санитарам заносить их в дом. В перевязочной не хватало рук, и он начал помогать докторам разматывать грязные бинты. Опомнился спустя несколько суток. Все это время он провел в госпитале и за все это время даже не вспомнил о порошке.
Так, безжалостно распрощавшись с первыми лучами славы, лицедей стал санитаром. Поступая в штат санитарного поезда, курсирующего между Москвой и фронтом, он записался «Братом Пьеро». Он снова не спал ночи напролет – но теперь он вынимал из ран пули и осколки шрапнели. Оказалось, у него легкая рука. Оказалось, ему, бездомному скитальцу, искателю приключений, чей дневной рацион так часто ограничивался стаканом кипятка, легче других переносить тяготы военной жизни. В Польше, где шли тяжелые бои, и раненые поступали непрерывным потоком, он один смог простоять у перевязочного стола двое суток.
Перед его глазами плясали сине-красные круги. Вокруг стонали, плакали, бредили люди. Вдруг кто-то схватил его за ногу.
«Спойте мне что-нибудь, – попросил голос.
Я наклонился, присел на корточки. Петь? Почему? Бредит он, что ли?
– Спойте… Я скоро умру, – попросил раненый.
Словно во сне, я опустился на край носилок и стал петь».
Это была колыбельная на слова Бальмонта:
В жизни, кто оглянется,
Тот во всем обманется.
Лучше безрассудною
Жить мечтою чудною,
Жизнь проспать свою…
Баюшки-баю!
Утром Брата Пьеро с трудом отыскали среди сотен носилок. Он спал, положив голову на грудь мертвого солдата.
Он был далеко, когда одна из медсестер сказала ему: «Ты знаешь, Пьероша, говорят, твоя сестра умерла. В Москве. В гостинице. Легла в кровать, закрыла двери и приняла сразу несколько граммов кокаина».
Больше он не смог узнать о ней ничего – не нашел ни гостиницы, ни могилы. Словно бы чья-то рука на миг вытащила из небытия его единственного родного человека и вновь погрузила его Надежду во мглу.
Так не плачьте ж, не стоит, моя одинокая деточка,
Кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы.
Лучше шейку свою затяните потуже горжеточкой
И ступайте туда, где никто Вас не спросит, кто Вы.
ЧУЖИЕ ГОРОДА
В санитарном поезде, где служил Брат Пьеро, была специальная книга – туда записывалась каждая перевязка. На счету Вертинского их было тридцать пять тысяч.
«Кто этот Брат Пьеро? – спросил Господь Бог, когда ему докладывали о делах человеческих.
– Да так… актер какой-то, – ответил дежурный ангел. – Бывший кокаинист.
Господь задумался:
– Ну, раз он актер и тридцать пять тысяч перевязок сделал, помножьте все это на миллион и верните ему в аплодисментах».
Так объяснил свою славу сам Вертинский.
Вернувшийся с фронта санитар оказался в привычном положении – безработного и безденежного бездельника, завсегдатая богемных кафе. Он фланировал по Москве с Маяковским, насмешничал над Северяниным, уговорил красивую жену прапорщика Холодного Веру попробовать свои силы в кино и ненароком подарил немому кинематографу величайшую звезду. А однажды попросил у известного критика взаймы рубль. «Ну как вам не совестно? – принялся распекать Вертинского тот. – На кого вы похожи? Ходите размалеванный, как клоун. Занюханный, несчастный, смешной. Ведь вы же молодой человек! Подаете кое-какие надежды. Я слушал вас в театре Миниатюр. Даже написать хотел. Ведь из вас еще может выйти прекрасный куплетист. Одумайтесь». «Да если я захочу, – задохнулся обиженный, – я через три года буду знаменитостью! Хотите пари на три рубля?»
Трех лет не понадобилось. Трех рублей – тоже. Через год он получал сотню в месяц. Магазины были завалены его нотами «Креольчик», «Жамэ», «Минуточка». В витринах стояли портреты Вертинского в костюме Пьеро. Студенты и курсистки переписывали его стихи. Осенью Москва разукрасилась огромными афишами «Бенефис Вертинского». Билеты в кассах распродали за час. Контору театра заполнили подарки от бесчисленных поклонников: серебряные венки, настольные лампы с фарфоровыми фигурками Пьеро, перстни с опалами и сапфирами, картины, гравюры, портсигары, письменные приборы, кашне, шелковые пижамы…
На календаре было 25 октября по старому стилю. По-новому – 7 ноября. 1917 год. В тот самый вечер, когда в Москве у Вертинского был первый бенефис, в Санкт-Петербурге грянула Великая Октябрьская революция.
Однако случилось второе чудо. Точно и впрямь под защиту его взял кто-то свыше – кровавая мясорубка и бутафорский ангел в бело-черных одеждах будто существовали в разных мирах. Революция не только не коснулась – она словно и не касалась его. За фееричным бенефисом последовали новые успехи. Он стал концертантом. Давал сольные концерты, ездил по еще не оккупированным большевиками городам. И всюду его ждали аншлаги. Полные сборы. Его слава росла, гонорары увеличивались. Москва голодала, но, благодаря деньгам и известности, он мог достать все, вплоть до пирожных. А его главной проблемой была любовь к очередной балерине.
Затем был «Интимный театр» на Крещатике. Родной Киев, где царил гетман Скоропадский и где знаменитый актер из озорства продал на знакомой подольской толкучке свои заграничные ботинки, пропил деньги с приятелем-комиком и вернулся в гостиницу в одних носках («Какой интерес пить на деньги, когда их полно?»). После его принял Харьков, и, страдая там от новой неразделенной любви к вероломной актрисе, Вертинский даже не озадачивался мыслью, «под кем» они живут – под гетманом или под Петлюрой? Лишь помнил, как Харьков взял его приятель по актерской среде – левый эсер Юрка Саблин, что они и отпраздновали в Доме артистов. Далее последовали Одесса и Крым – последний оплот Белой гвардии. Распевая песню Вертинского «Я не знаю зачем, и кому это нужно, кто послал их на смерть не дрожащей рукой…», белогвардейцы шли умирать. А белый Пьеро пил шампанское с генералом Слащевым.
«Господа! Мы все знаем и чувствуем это, только не умеем сказать. А вот он умеет!» – говорил Слащев, точнее тысячи критиков формулируя феномен взрывоподобной популярности Вертинского. В его грустных песенках о неизбежности смерти, «хрустальной панихиде», «ступенях» в рай «к вечной весне» отражалась умирающая, мятущаяся, надломленная, испуганная душа целой страны. Немудрено, что он стал ее кумиром.
Из Крыма Вертинский отплыл в Константинополь в компании капитана Врангеля. Не знающий ни одного языка, не имеющий паспорта, только метрику о рождении, он попал в мир, где вчерашние аристократки подавали суп в столовой, а вчерашний генерал жил у него на содержании, тогда как Печальный Пьеро беспечально распевал в кабаре и выступал перед турецким султаном.
Во время гастролей по Румынии у коменданта одного из городов едва не случился инфаркт. «Что он поет? – в бешенстве заорал он, прервав концерт. – Я требую, чтобы мне перевели. Отчего здесь все с ума сходят? Голоса у него нет. В чем дело?!» А безголосый артист просто пел ариетки о маленьких балеринах, о бывших гимназистках, танцующих в кабаках пьяный фокстрот, о людях, рассеянных отныне по городам и странам, – и во всех городах и странах его ждал успех. В Польше, Германии, Франции, где его соотечественники, великие писатели и поэты, задыхались от невозможности писать на родном языке, от осознания собственной ненужности, Вертинский был все так же востребован. Вдали от родины, на чужбине, русскоязычным эмигрантам было не до величия русской литературы, не до вечных вопросов «кто виноват?». Утешающе-сладкая печаль немудреных песенок была намного нужнее…
Принесла случайная молва
Милые, ненужные слова:
«Летний сад, Фонтанка и Нева».
Вы слова залетные, куда?!
Тут шумят чужие города,
И чужая плещется вода,
И чужая светится звезда.
…Тут живут чужие господа
И чужая радость и беда.
Мы для них чужие навсегда!..
ЖЕНУЛЕЧКА-ЖЕНА
Вертинский кривил душой. Поселившись в Париже, он выступал в самых фешенебельных «русских кабаках» – «Казбеке», «Шахерезаде», «Казанове». Даже официанты приезжали сюда в собственных авто и жили как лорды – все они были бывшими гвардейскими офицерами, и оставлять им на чай менее тысячи франков считалось неприличным. Постоянной публикой русского Пьеро были сливки высшего общества: знаменитости, банкиры, короли разных стран, магараджи, миллионеры, Ротшильды и Вандербильты.
Вертинский обедал с принцем Уэльским, пил с Чарли Чаплином, водил дружбу с Марлен Дитрих. В Америке в честь своего парижского друга звезда экрана устроила у себя на вилле целое пати. «Друг» не замедлил влюбиться в нее, исстрадаться и насмеяться над ней и над самим собой в новой песне.
За всю свою жизнь в эмиграции певец ни разу не бедствовал. Его ближайшими друзьями были те немногие избранники судьбы, которые, попав за рубеж, познали тут лишь богатство и славу. Картавый ангел кутил с «золотым голосом мира» Федором Шаляпиным и бывшим киевлянином Сержем Лифарем, воскресившим славу французского балета. Учил танцевать танго приму-балерину всего мира Анну Павлову… Но по ночам Вертинскому снился теткин сундук, покрытый грубым солдатским ковром.
Нет, он не был чужим – все, что окружало его, было «чужим навсегда». Два раза Печальный Пьеро просился на Родину – два раза получал от советской власти отказ. Была в его жизни еще одна высшая власть, терзавшая его бесконечными «нет» – «Королева Любовь». Начиная с гимназических лет, он влюблялся едва ли не ежедневно, его несчастным романам не было числа, но все они сводились к двум строкам ариетки: «Я могу из падали создавать поэмы… Полукровка. Ошибка опять!»
«Самое страшное – женщины – ушло из моей жизни», – сказал он в шестьдесят лет…
После того как незнакомая черноглазая девушка предложила ему: «Садитесь, Александр Николаевич!», и он подсел за ее столик, еще не зная, что Господь приготовил ему третье чудо. Поклонница Вертинского, дочь советского служащего, пришла на его концерт в Шанхае и, до того как отзвучала последняя песня, влюбилась в немолодого Пьеро раз и навсегда. Сначала, слушая его щемящие песенки, она испытала к нему жалость. Потом ей захотелось его защитить. Потом его странный говоряще-поющий голос пронзил ее душу: «Как будто не по диску, а по моему сердцу водили патефонной иглой». Она поняла: никого прекраснее его нет. И никогда в ее жизни не будет. «Я это знала, сидя в прокуренном зале «Ренессанса». Так же точно, как и семнадцать лет спустя – в тот майский день, когда в Доме эстрады стояла у его гроба с нашими девчонками», – написала она. Там, в Шанхае, ему было 52 года, а ей – 18. Но до конца его дней молодая красавица обожала наивного, престарелого мальчика, доставшегося ей в мужья.
Ее мать была категорически против этого брака. Но на помощь Вертинскому опять пришла война. Лидия стала его невестой в 1941-м. В 1942-м, когда в Шанхай вошли японцы, из страха оказаться в лагерях будущая теща дала согласие. В 1943-м Вертинский с женой – советской поданной – и трехмесячной дочерью Марианной вернулся на Родину. Он был убежден, что едет в страну, где обитают чистые и наивные, как дети, люди. И верховное божество, хранившее его все эти годы, не стало отбирать у него последнюю иллюзию.
Как ни странно, страна бодрых патриотических песен приняла блудного Пьеро. Он снимался в кино, ездил с концертами, получил Сталинскую премию и страшно гордился ею. Через год у него родилась вторая дочь – известная актриса Анастасия Вертинская. И счастливый кукольный мир, состоящий из двух «ангелят» и нежной «женулечки-жены», прощающей мужу «дежурные влюбленности», легко приравнялся в его понимании к всеобщему счастью.
Впервые у него был собственный дом, любовь, дети, семья… Его длинная дорога была наконец закончена. И под конец жизни он писал безмятежно-любовные письма жене намного чаще, чем грустные песенки.
Надоело в песнях душу разбазаривать,
И, с концертов возвратясь к себе домой,
Так приятно вечерами разговаривать
С своей умненькой, веселенькой женой.
И сказать с улыбкой нежной, незаученной:
«Ай ты, чижик мой, бесхвостый и смешной.
Ничего, что я усталый и замученный,
И немножко сумасшедший и больной.
Ты не плачь, не плачь, моя красавица,
Ты не плачь, женулечка-жена.
В нашей жизни многое не нравится,
Но зато в ней столько раз весна!»
Он умер на гастролях, почти мгновенно и безболезненно.
Даже ее Величество Смерть, столько раз воспетая им, не стала разочаровывать маленького бутафорского ангела. И была такой же утешительно-светлой, как в его печально-прекрасных ариетках.
Додати коментар