Дворянство располагалось в Липках словно в своих родовых поместьях, — вольготно, ни в чем себе не отказывая и окружая себя крепостными. Прекрасное описание усадьбы 1850 гг. черниговского помещика Степана Ивановича Лашкевича на Виноградной улице сохранилось в воспоминаниях соученика его старшего сына В. Беренштама. «Дворня,— писал он,— чрезвычайно многочисленна. Тут были и повар и его помощники, много лакеев, несколько кучеров, форейторов, судомойки, горничные прачки, дворники, портные, сапожники, швеи, обойщики, столяры и др.»
Очевидно, мемуарист несколько преувеличивает, т. к. тут же пишет, что при надобности у Лашкевичей некому было починить прохудившуюся крышу, и дом никогда не ремонтировался.
Комнатной прислуги было не меньше, чем дворовых:
«Особенно удивлялся я, когда впервые ночевал у Лашкевичей. У каждого из сыновей был особый лакей, умывающий и одевающий паныча, надевавший носки, завязывающий галстук. У каждого гостя опять-таки был свой специальный прислужник». Кроме того, по обычаям того времени, «жили в семье Лашкевича и приживалки, бедные пожилые дворянки, одна из них с дочерью-подростком. Они жили в отдельном помещении, никогда не показывались гостям; о существовании их посторонние узнавали лишь от детей или от [управляющего] Николая Егоровича, очень их не любившего, или, наконец, по поводу какого-нибудь особенного происшествия с ними».
Особым предметом гордости «липовой аристократии» были выезды.
Как вспоминал Г. Лазаревский, младший сын Лашкевича, Александр, знаменитый украинофил и издатель «Киевской старины», никогда не ходил в городской театр пешком, хотя жил за несколько домов от него, у Золотых ворот. В экипажах ездили сыновья Лашкевича и в Первую гимназию, располагавшуюся тогда в Кловском дворце, т. е. совсем близко от Виноградной ул.«Ежедневно,— вспоминал В. Беренштам,— вместе со старшим братом, рослым, красивым юношей, приезжал он (гимназист Саша Лашкевич.— А. М.) в гимназию на паре хороших лошадей в собственном некрытом экипаже, по-видимому, произведении сельского, вероятно, крепостного каретника; изредка братья приезжали в большой коляске, запряженной четверкой лошадей с форейтором; эти же экипажи появлялись к концу уроков и увозили Лашкевичей домой; на козлах всегда восседал лакей, снимавший со своих панычей верхнюю одежду или же одевавший их».
В центре жизни всего этого усадебно-поместного мирка находился «барин», глава аристократического семейства.
В самом городе среди «бар» попадались всякие люди, но в Липках жило лишь избранное, или, как тогда говорили, «лучшее» общество, т. е. люди не только богатые, но и не чуждые культуры. Особенно любопытен тип барина-аристократа романтической эпохи, представленный в мемуарах В. Беренштама образом Лашкевича-отца. Это человек с прекрасным образованием, живущий в мире высоких чувств и мыслей. В доме его постоянно видят с книгой в руках на шелковом диване. В хозяйственные дела он почти не вмешивается, перепоручив их своему другу-управляющему.
В разговорах Степан Иванович поражает слушателей глубоким знанием истории (особенно Украины) и обширными познаниями в области литературы и искусства. Как и подобает человеку романтической эпохи, он молчалив, замкнут в себе, а на лице его застыла печать некой сокровенной думы и неизъяснимой печали.
Даже в те минуты, когда он беседует и шутит с детьми, глаза его видят то, что не дано знать другим. В доме говорили, что таким Степан Иванович стал после смерти своей жены, но так или иначе загадочная романтическая маска навсегда застыла на его лице. Он — барин-аристократ, человек особенный, недюжинный и отчасти даже и не от мира сего.
Липовая аристократия внесла в быт города дух утонченного артистизма эпохи старых дворянских салонов. Граф Бутурлин, повествуя о жизни Липок 1830 гг., пишет о балах, выездах больших компаний на пикники в окрестности города, музыкальных вечерах в аристократических особняках, романтических любовных историях, культе дружбы, необыкновенных людях и необыкновенных судьбах.
Здесь же, в Липках, молодой граф Бутурлин написал свой лучший романс на стихи Баратынского «Не искушай меня без нужды», исполненный томной меланхолии «несбыточных мечтаний» и грусти утраченных иллюзий.
Последним аристократическим вечерам в Липках посвящено несколько прекрасно написанных страниц в воспоминаниях Маргариты Ямщиковой (урожденной Рокотовой), писавшей под псевдонимом Ал. Алтаев. Присутствие на них знаменитой Анны Керн как бы подчеркивало их непосредственную связь с традициями пушкинской эпохи. Но, увы, времена уже были не те, да и сама Анна Петровна в начале 1870 гг. едва ли могла претендовать на роль «гения чистой красоты».
Нравы заметно упростились, и исполнители старинных романсов позволяли себе иронизировать над утонченностью запечатленных в них чувств. Атмосфера упадка салонной культуры Липок воплотилась в описываемой М. Ямщиковой сценке исполнения романса Глинки певцом Комиссаржевским (отцом знаменитой актрисы) перед А. Керн:
«Комната полна гостей. Это все люди искусства. Здесь и певцы, и певицы, и драматические актеры. Дети отосланы спать; мать садится за фортепиано аккомпанировать знаменитому тенору Федору Ивановичу Комиссаржевскому, приехавшему в Киев на гастроли […] И вдруг томный голос: «Милый Федор Иванович, спойте романс, посвященный мне…» — «Ну, села на своего конька!» — бормочет на ухо матери Комиссаржевский и прикидывается непонимающим. «Это какой же, уважаемая Анна Петровна?» — «Я помню чудное мгновенье…» Вы же его божественно поете…»
Комиссаржевский преувеличенно раскланивается и снова придвигается к фортепиано. Мать разворачивает ноты с музыкой Глинки. Она всегда рассказывала с волненьем, как все это вышло нехорошо.
Когда за первыми аккордами аккомпанемента прозвучала первая фраза: «Я помню чудное мгновенье…», на лицах слушателей застыло недоумение. Громадные черные глаза [певицы] Горчаковой с каждой нотой выражали все больший и больший ужас. От конфуза плечи матери сжались и пригибались к клавишам. Массивная фигура длинноволосого Лярова, баса из оперы Бергера, склонилась к [художнику] Агину; слышался его театральный шепот: «Голубонька моя, Александр Алексеевич, зачем же это он? Зачем он детонирует?» У Агина был прекрасный слух, и ему ли не знать этого романса. Сколько раз у Брюллова, на пирушках «братии», слышал его в исполнении самого Глинки!
«Я шептала Комиссаржевскому,— говорила мать,— я умоляла его: «Федор Иванович, не надо так жестоко шутить». Но он продолжал… Оборачиваясь к Анне Петровне своим красивым лицом с ястребиным профилем, невероятно буффоня, он выражал нарочитое чувство восторга и обожания. Прижав руки к груди, закатывая прекрасные синие глаза, он безбожно детонировал: «Как гений чистой красоты!»
А у бедной вдохновительницы Пушкина по морщинистым щекам текли слезы. Она ничего не замечала и восторженно улыбалась […] Возле Анны Петровны сидели ее муж и сын, оба долговязые, рыжеватые, с лошадинообразными неумными лицами». Печальная сцена заката культуры дворянского салона.
Интереснейшие мемуары Семена Сулимы о жизни Липок лучших времен (эпохи войны 1812 г.) были напечатаны в апрельском номере «Киевской старины» за 1882 г. Жизнь липовой аристократии при Бибикове отразилась в записках предводителя киевского дворянства П. Д. Селецкого и всезнающего А. Солтановского.
© Издательство “Скай Хорс”
© Анатолий Макаров
Обожаю эту книгу!