1. СЛУЖБА

Было это в 1967 году. Живу себе, живу, и вдруг — призывают меня в армию. Поскольку я художник, то меня, как и всех художников, должны были отправить куда-то недалеко — под Киев. И у врачей ко мне были замечания — выходило по их справкам, что не гожусь я для нормальной службы, с сердцем там что-то. Ладно, прихожу на призывной пункт — а там сидит такой себе бравый морской офицер, смотрит на меня:

— Ты классный парень.

— А что?

— Да нам нужны моряки.

— А у меня вот справки.

Он все эти документы повыдирал и говорит:

— Да все нормально! Здоровый классный парень.

Вот так и попал в морфлот — о чем в юности всегда мечтал. И что меня поразило — когда нас выстроили на военкоматской площади, сказали: вы во флот идете, это же три года, кто не хочет, тот может выйти, — никто не вышел. Хотя каждый понимал, на что идет. Сначала учебка (учебная часть — ДД) в Николаеве. Там я сразу и серьезно понял, что художник и армия — это очень сложно. Учебка попалась очень строгая. За полгода — три каблука на сапоге с покрышек. Первый родной, потом из автомобильных покрышек приходилось вырезать и прибивать, а все потому, что плац чеканили там по полной программе; муштра там — !!! А я терпеть не мог любые команды, приказы, а особенно это всеобщее одевание по команде «Рота, подъем!». Думал, думал, как бы мне закосить, и придумал: елы-палы, я же художник. Вставал в пять часов специально, говорил, что иду боевой листок оформлять и сваливал. И таким образом благополучно игнорировал момент подъема. Но, конечно, никакого листка не было, и вообще никакого рисования, для замполита в ленинской комнате. В армии уже на первых месяцах я понял, где можно выкроить внештатную ситуацию; как только она возникала, сразу ее использовал, короче, максимально старался жить своей жизнью… В учебке были хорошие библиотеки, я читал много. И старшина там обожал говорить мне «подыми руки». А у меня под мышками было по книге. В тумбочке нельзя ничего хранить, так что любимые книги по искусству у меня были под мышками. Морская форма, рубаха навыпуск, без ремня. Ну, поднимал я руки, оно все и вываливалось к общему ликованию. Кстати, потом, на корабле, я выписывал «Искусство», самый главный советский художественный журнал. Так все говорили — да, журнал хороший, прекрасный журнал, но жесткий сильно, бумага мелованная, по прямому назначению его не используешь.

2. СМЕШНАЯ «ХОЛОДНАЯ ВОЙНА»

Попал я на крейсер «Черноморец». И плавал на нем полгода по Средиземному морю. Занимались тем, что «пасли» американские авианосцы. По месяцу-полтора за одним авианосцем ходили на расстоянии кабельтова, в зоне видимости, — и снимали всю визуальную и электронную информацию. «Черноморец» был большой корабль длиной 210 метров, до 1500 экипажа, задача, в случае чего, — за 5—6 минут уничтожить, разбомбить этот авианосец. Но после 6 минут, если взлетит первая партия американских самолетов, нам уже делать нечего. Накроют сразу же. Такой паритет сил, но ходили друг за другом постоянно. Мы за ними, за нами американцы, за американцами опять наши — такая цепочка ходит как привязанная день и ночь, в любой шторм, в любую погоду. Они нас поздравляли с революционными праздниками, тепло к нам относились, знали все руководство, всех офицеров поименно. А у нас, сам понимаешь, — 1967 год, вхождение в застой, отношения с Родиной очень серьезные. Был у нас в этом небольшом соединении эсминец, с которым постоянно что-то творилось: то цепь якорную потеряет, то еще что-то. Однажды он при шторме потерял боцманскую команду: трех человек просто смыло. Ладно, повезло, затишье образовалось и их вытащили. Потом вообще этот эсминец просто врезался в американский авианосец. И опять боцманская команда попадала в воду. Американцы быстро их вытащили, а матросы — «За Родину!» — снова сиганули в воду, типа не сдадимся врагу, представляешь?! И такие казусы случались постоянно. Мы ходили в Болгарию с дружеским визитом, в Варну. Ради нас перекрыли порт, устроили салют наций. Вдобавок там какой-то праздник был национальный. Нам разрешили выход в город. Болгары очень тепло принимали… Короче, половину команды обратно привезли на машинах, разбирали тельняшки и бескозырки на сувениры. После этого, как только мы прошли проливы Босфор и Дарданеллы, нам запретили заходы вообще, а у нас их была запланирована масса. Так все в знак протеста дружно обрились наголо и так и поплыли в Средиземное море. Класс, представляешь, в одно утро вся команда — полторы тысячи гавриков — лысая!

Я работал связистом. Это элита корабельная, выход на верхнюю палубу, возможность обозревать, когда другие сидят внизу. Моя романтичная натура художническая просто радовалась. За полгода мы обошли все внутренние моря — от Гибралтара до Ливии, Греции, совершенно потрясающие острова. После вахты в 6.00 сменяешься, берешь свой матрас, подушку и на палубе ложишься, а это восход солнца, плеск соленых струй, греческие острова — как в раю. Вообще, масса впечатлений. Все эти подводные лодки, встречи кораблей… Потом я все эти авианосцы видел, когда пошла заварушка во Вьетнаме — и «Саратога», и другие.

Мне повезло, я не встречал никакой дедовщины. На флоте это немного по-другому. На маленьких кораблях, да, бывало такое. Но на больших есть какой-то кодекс отношений, который ты усваиваешь. Не было наглости, естественные какие- то просьбы на нормальном человеческом языке. У меня там сложились прекрасные отношения со старослужащими. Чем флот, собственно, и интересен — там минимум офицеров, все на самоуправлении. Все обучение строилось только на передаче от старослужащих. Я попадаю к старослужащему в отделение, и идет по полной программе обучение, натаскивание, и я уже его сменщик. То есть он заинтересован в тебе как в смене. Обходилось практически без мордобоя. У меня так было, но опять же, если это боцманы, мотористы, — огромные команды с образованием ниже среднего — там по полной программе все… А здесь — действительно так. Конечно, если ты зарывался, тебе мягенько давали понять, что ты неправ. Понимаешь, что есть правила игры, которые ты должен соблюдать.

3. ПРЕВРАЩЕНИЕ В АРАБА

В Севастополь вернулись под Новый год — корабль поставили в док на полный ремонт. Вызывают меня:

— Есть командировка. Жары боишься?

— Нет. Но я художник, и мне нужно свободное время.

— Ну, свободного времени будет достаточно.

Сфотографировали меня, все вещи взял с собой. Привозят нас на крымский аэродром, месяц кантуемся, что-то оформляют, набирается какая-то команда, но что, куда, никто ничего не знает. Потом переехали в Феодосию, переодели нас во все штатское зарубежного производства, на корабль погрузили. Плыли, плыли, и подплыли к Египту. Причаливаем к Александрии, смотрим, — масса вооружения, танки, все такое. И толпы, легионы арабов. Нас успокоили: «сейчас вы сойдете и будете такие же арабы». Это был уже 1969 год. Всего два года назад прошла знаменитая шестидневная война, когда Израиль, насколько у танков хватило топлива, прошел вглубь арабской территории. А потом наши ввели целое соединение десантных кораблей и наши ракетные дивизионы, — сразу все прекратилось. Но шла перманентная война, перестрелки. Ночью нас переодели и отвезли на 40 км от Каира прямо в пустыню, на большой аэродром. И началась такая совершенно фантастическая пустынная служба, продолжалась целый год. Мы были вольными — полугражданские, полусоветники, денежки нам платили. И при этом налеты, обстрелы, все элементы войны. Естественно, ветры, пыльные бури — все что нужно от пустыни.

4. ЕГИПЕТ И БАНАНЫ

В пустыне меня поразило больше всего то, что это не только песок-барханы. Они были, но главное — огромные каменистые площади — и стволы окаменевших деревьев, целые участки, как каменные леса. По воскресеньям нас вывозили в Каир, в исторические столицы — Микены, Саккара, к пирамидам, мы лазили по этим катакомбам. Пирамиды — совершенно фантастичные. Подъезжаешь к Гизе — их нет. А ближе к центру города — они внезапно встают. Песок, пустыня, солнце и вдруг… Ни с чем нельзя сравнить. Ощущение такое… неподдельности происходящего. Очень монументально. В музее оно вырвано из контекста природы, оно теряется. А на природе они такие монументальные, пожалуй ни с чем не сравнить. Нил — огромная река, как все среднеазиатские реки — мутная. Вне его по берегам нет ничего, только узкая полоса, в которую весь город и умещается. Едешь, едешь — пустыня, потому вдруг раз — начало зеленеть. Где вода — там жизнь, мы потом это уже сами ощущали там. За год видел один раз дождь, который заканчивался на уровне второго этажа, до низа он уже не дошел. Жара страшнейшая, тоже там налысо постриглись. Ночью в пустыне — тоже жутко. День — жарища, ночь — колотун. Если в ночь дежурил, все что можно натягивал на себя, и шел в штаб, а там подшивки газет — и под эти газеты забираешься, так с автоматом и спишь, пока все тихо.

Там на ракетных точках, в окопах сидели наши как советники. Простые ребята, срочной службы, необстрелянные. Постоянно были налеты, постоянно поднимали нас по тревоге, залазили в щели. Там же на нас американские «Фантомы» налетали, как раз такая технологическая война началась. Когда самолет обнаруживал, что его засекли, он просто эту батарею расстреливал. Мы их обманывали — один засек, передал другому, а тот третьему, третий и сбивает, только таким образом можно было с ними управиться. Я служил немного дальше, в обеспечении, как связист. Однажды шел вечером к себе — трах! — выстрел издалека — прямо перед лицом промелькнуло, снайпер, что ли? Я застыл: что делать, залечь или идти? Подождал, все ничего, ушел. Мне же тогда только 19 лет исполнилось. Страха не было. В молодости все это переживается по-другому, романтично, все это интересно.

С местными отношения сложились так: если не надоедали — значит, нормально, если надоедали — отгоняли их на фиг. Мы среди них себя ощущали совершенно цивилизованными. Потому что тем феллахам или солдатам, например, так привозили еду: борт машины открывался, и им лепешки прямо в пыль ногой отсчитывали. Или вот — однажды видел — держат двое одного за руки, а третий бьет кием по пяткам. Такое наказание, совершенно жуткое, это очень больно, нечеловеческие крики. В Каире жители довольно сносно по десятку слов знали на русском. А Каир огромный. Был я там в Национальном музее, много ходил и по старым кварталам, рынки, базары потрясающие. Просто убило меня обилие золота — я не понимал, откуда его столько, просто горы. Совершенно другой мир.

К нам с флота связисты попали, и коки — повара — такие мощные хлопцы. А там была у нас ресторанная система. Мы после флота пришли первый раз утром в столовую, смотрим — четыре человека за столом, приборы, шоколад, апельсины, короче, крыша съехала сразу же. Собираемся вечером — мне сразу стакан чистого спирта, инструкция, как его пить — «ну, за Родину, давай» — раз! И все. Там еще были какие-то речи… Но я очнулся со связкой бананов в пустыне. Ночь, я иду… куда-то иду, короче. Там обычно на стене пускали фильмы — как только стемнеет, каждый вечер. Смотрю по горизонту — где-то светится. Так и дошел туда с этой связкой бананов из темноты.

ЭПИЛОГ. ИСКУССТВО — ЭТО ПУСТЫНЯ

Один раз зашел далеко в пустыню, лег: скарабей пробежал, пустыня дыхание затаила; потом — пробегает какой- то тушканчик хромой, остановился. Смотрели друг на друга как завороженные… Капиталистический мир с его магазинами не производил особого впечатления, а вот пустыня — давала ощущение подлинности. Пустыня мне и сейчас снится, без солнца не могу. Думаю, это проявилось в моей живописи — сначала интуитивно, потом это все подтверждалось. Ведь что такое пустыня? Пустыня — это глубина закапывания. Она наполнена жизнью и красками ничуть не меньше, чем лес, но это глубина внутренняя. Все разнообразие жизни — на глубине, насыщенно, но невидимо. Так и во мне — есть внутренние какие-то переживания, и они выходят на холст, передаются в картину, словно и абстрактную, — в ней есть все, если всмотреться. Так что искусство — это пустыня…