“В Москве не бывает весны” — запишет Булгаков в одной из ранних редакций самого знаменитого своего творения. “Человек, который занят чем-нибудь всю зиму, так и не заметит, что весна пришла. Разве что потянет иногда гниловатым воздухом в форточку”. Что и говорить, не один москвич поежится от этих фраз. Как это — “не бывает весны”? В сравнении с чем? Ну конечно же, писатель смотрит на Москву глазами киевлянина! Ибо во всех мытарствах своей новой жизни он неспособен забыть, как “весной зацветали белым цветом сады, одевался в зелень Царский сад, солнце ломилось во все окна, зажигало в них пожары”, а “зеленое море уступами сбегало к разноцветному ласковому Днепру”. Ведь Булгаков — из того поколения киевлян, в сердцах которого когда-то “родилась уверенность, что вся жизнь пройдет в белом цвете, тихо, спокойно, зори, закаты, Днепр, Крещатик, солнечные улицы летом, а зимой не холодный, не жесткий, крупный ласковый снег…”. Но грянул роковой, “великий и страшный” 1918 год, “от начала же революции второй”…

В конце сентября 1921 года, после тяжких скитаний по югу России, Булгаков “приехал без денег, без вещей в Москву, чтобы остаться в ней навсегда”. Разоренная революцией и годами военного коммунизма столица встретила писателя далеко не ласково. Первые годы пришлось вести прямо-таки борьбу за существование, всеми силами пытаясь “восстановить норму — квартиру, одежду, пищу и книги”. Главным ориентиром этой нормальной жизни, как справедливо предположила Мариетта Чудакова, были именно киевские воспоминания. И город далекого детства с его атмосферой, его людьми, его панславянской языковой средой грезился Булгакову по ночам. То грустно и сладостно, как Максудову из “Записок покойника”: “Мне снился родной город, снег, зима, гражданская война… Во сне прошла передо мною беззвучная вьюга, а затем появился старенький рояль и возле него люди, которых уже нет на свете. Во сне меня поразило мое одиночество, мне стало жаль себя. И проснулся я в слезах”. То трагикомично, как в период работы во МХАТе, при подготовке спектаклей по “Запискам Пиквикского клуба” Диккенса и собственной пьесе “Кабала святош”: “Ливанов, получите двадцать копеек…” — “За что?” — “Я видел сон: я умер, а вы вошли в буфет и говорите: “Був Гаков, и немає Гакова!”. То была шуточная награда за остроумие при игре в слова.

Одновременно воспоминания о Киеве оживали на страницах булгаковских текстов. В самом начале II части романа “Мастер и Маргарита” проезжающая по Арбату героиня слышит в троллейбусе “таинственную трепотню про украденную из гроба голову” Берлиоза. Чуть позже ситуация становится несколько понятнее:

— Да, изволите ли видеть, — объяснил рыжий, — сегодня утром в грибоедовском зале голову у покойника стащили из гроба.

— Как же это может быть? — невольно спросила Маргарита…

— Черт его знает, как! — развязно ответил рыжий. — Такой скандалище! И, главное, непонятно, кому и на что она нужна, эта голова!

Впрочем, эта загадка скоро разъяснится: именно над обращающейся в прах головой Берлиоза правящий бал Воланд произнесет, пожалуй, самое потрясающее из своих пророчеств: “Все теории стоят одна другой. Есть среди них и такая, согласно которой каждому будет дано по его вере. Да сбудется же это!”. Таким образом, острый сюжетный ход с гротескным переходом от шутовского начала к трагическому вполне оправдан. А ведь в самой первой редакции романа гроб с телом Берлиоза обрушивался с Крымского моста в Москву-реку, после чего не оставалось даже пузырей, полопавшихся под весенним дождем.

Что же могло повлиять на изменение сюжетного хода? Из замечательной книги Анатолия Макарова “Киевская старина в лицах” узнаем, что весной 1884 года в Киеве разразился чрезвычайно курьезный (если так можно выразиться) скандал. В начале марта скончался муж акушерки Розворович, голова которого за 10 лет до смерти была запродана профессору анатомии местного университета Александру Петровичу Вальтеру. Семья покойного наотрез отказала Вальтеру в выдаче головы почившего родственника. Возникший между сторонами конфликт даже вылился в особый судебный процесс “О взыскании головы Розворовича”. Не слухи ли об этом давнем курьезе подсказали Булгакову — выпускнику медицинского факультета Университета Святого Владимира — новый, куда более интересный поворот сюжета?

В главе 29 романа “Мастер и Маргарита” “на закате солнца высоко над городом на каменной террасе одного из самых красивых зданий в Москве” сидят двое — Воланд и Азазелло. Скоро, совсем скоро перед ними предстанет “оборванный, выпачканный в глине мрачный человек в хитоне”, чтобы сообщить о решившейся судьбе главных героев романа. И город — отмечает Булгаков — “был виден почти до самых краев”. Возьмем на себя смелость полагать, что желание видеть старую Москву с птичьего полета тоже идет у Булгакова от прежней киевской жизни. Ведь москвичи ценили свой город именно за милый, прямо-таки домашний уют тесных, кривых и горбатых переулков и улочек. Но то ли дело — захватывающие картины с берегов Днепра, поражавшие неисчислимые толпы очевидцев — паломников и жителей города! Известно, как поразил в свое время Киев Ивана Нечуй-Левицкого или, скажем, Михаила Врубеля. Здесь кажется уместным привести отрывок из одного письма, отправленного в конце XIX века из Киева в Петербург уроженцем Северной Пальмиры и выпускником Московского университета: “Вот я и в Киеве и даже в нанятой квартирке в доме по Подвальному переулку близ Львовской улицы. Две комнаты с кухней — наш приют. Вид из окон — верст на 20 вдаль: часть Подола, Днепр, поля, леса и обстрел огромный. Меня смущает только запах, боюсь, что это запах того, что человек отвергает от себя, хотя кухарка уверяет, что это краска так пахнет. Поживем-увидим. Но грустно будет, если я окажусь прав и придется съезжать, ибо вид стоит того, чтобы и тебе показать, столько видов видавшему”. А ведь эти откровения льются из-под пера, так сказать, “столичной штучки”! Замечательно, что процитированный текст писался в каких-то десятках метров от дома № 9 по Кудрявской улице, где тогда жил будущий писатель. Правда, в это время ему шел всего седьмой год.

Примеры подобного рода реминисценций можно множить и множить, спускаясь к самым ничтожным деталям и мелочам. “Чувствуете жизненную вонь гнилой капусты?” — глумливо вопрошает Иванушку Воланд в тени “чуть зеленеющих” московских лип. — “Горожане варят бигос…”. Позвольте! Автор этой статьи — коренной москвич, его предки живут здесь с XIX века, но никто из них никогда не готовил упомянутое блюдо польской кухни. В Москве из мяса и капусты всегда готовили солянку! Ирония познавшего голод писателя горька, ибо в благословенном дореволюционном Киеве именно бигос был признаком пошлого мещанского благополучия. Даже в запомнившемся одному из мемуаристов хмуром ворчании Булгакова по поводу знаменитой врубелевской мозаики на фасаде московской гостиницы “Метрополь”: “Под этим небом “Принцесса Греза” — размытая и тусклая…” угадывается киевлянин. Еще бы, ведь рука гениального художника окрепла именно на работах в Киеве! И сколько бы их еще украсило замечательный город, если б не зависть врагов и благожелательное равнодушие “друзей”…

Но в том-то все и дело, что многие киевские реминисценции Булгакова практически недоступны пониманию людей, не знающих истории старого Киева! Так, например, вряд ли читатель сочтет неслучайным имя демонического редактора Рудольфа из повести “Тайному другу” и романа “Записки покойника”. А ведь в нем — память о знаменитом вожде той части киевской молодежи, что в середине ХIХ века по какому-то легкомыслию исповедовала сатанинские идеи. И где? — в стенах Университета Святого Владимира! Слова залихватского марша, который “не заиграл, и даже не грянул, и даже не хватил, а именно, по омерзительному выражению кота, урезал”, завершая сеанс черной магии, ополоумевший оркестр — “Его превосходительство любил домашних птиц”, — вероятнее всего, связаны со знаменитым киевским генерал-губернатором Дмитрием Гавриловичем Бибиковым, героем многочисленных анекдотов, где он частенько фигурировал именно в этой роли.

Ничего не скажет читателю и адрес киевского дяди Берлиоза Максимилиана Андреевича Поплавского — бывшая Институтская улица. Разве что дотошный знаток булгаковской биографии отметит, что странным образом эта улица располагается вдали от киевских адресов самого писателя. А вот для киевлянина начала ХХ века в этом намеке не было неразрешимой загадки: на упомянутой улице, выходящей к зданию Старой биржи на Крещатикской площади (ныне Майдан Незалежности) с ее вечной коммерческой суетой, селились многочисленные и не всегда щепетильные в обустройстве своих дел и делишек ловцы удачи!

То же можно сказать и о “мертвом теле”, загадочно присутствующем среди и без него экстравагантных и многоликих посетителей последнего вечера в “Зойкиной квартире”. В самом деле, что это за “тело” и почему именно “мертвое”, ведь любой зритель спектакля способен видеть его перемещения по сцене и слышать произносимые им монологи?! Откроем самую раннюю из редакций пьесы:

МЕРТВОЕ ТЕЛО (выходит с хриплым пением). Из-за острова на стрежень… на простор речной волны… (угасает, подходит к Херувиму). Позвольте вас спросить, мадам.

ХЕРУВИМ. Я не мадам ести.

МЕРТВОЕ ТЕЛО. Что за черт… К кому ни ткнешься, все не мадам да не мадам… А сулили девочек…

Ясно, что бывший домовладелец из Ростова-на-Дону мертвецки пьян, ясно, что он откровенно груб. Но кажется, его устами задыхающийся в тисках коммунистической цензуры Булгаков исторгает не вопль — стон, заключающий в себе “глубокий скептицизм в отношении революционного процесса, происходящего в отсталой стране, и противопоставление ему излюбленной и Великой Эволюции”. Невольно вспоминается другой монолог, из черновых редакций все того же романа “Мастер и Маргарита”, куда более горький и куда более откровенный:

— Ну, это уже положительно интересно! — заговорил он (Воланд. — Авт.), сияя зеленым глазом. — Что же это у вас ничего нету! Христа нету, дьявола нету, папирос нету, Понтия Пилата, таксомотора нету…

Но как же все-таки быть со странным именованием персонажа? Хотя автор лукаво отсылает нас к берегам Дона, мы не должны поддаться искушению. Несомненно, ключ к разгадке лежит не там, а в нежно и верно любимом Булгаковым Киеве. Откроем еще одну книгу Анатолия Макарова — “Малую энциклопедию киевской старины”. Оказывается, с давних времен здесь существовал любопытный и довольно-таки забавный для стороннего наблюдателя обычай: на киевских вечеринках одному из присутствующих позволялось упиться до беспамятства, после чего его собутыльники могли носить его всюду с собой, переходя от одного “гостеприимного” крова к другому. В среде любителей увеселений “с подогревом” возник даже особый тип человека — своего рода “антик” старого Киева, способный постоянно играть подобную роль. А назвали его… да, да, именно — “телом”. И правда, что же еще остается съедаемому ненавистью к новым порядкам бывшему ростовскому домовладельцу, кроме как напиваться до бесчувствия при каждом удобном случае?

Впрочем, у неискушенных во всех тонкостях тогдашней киевской жизни читателей может возникнуть недоумение: какой же смысл во всей этой оригинальной, но довольно-таки сомнительной в смысле культуры поведения затее? Однако расчет любителей легкой выпивки был верным: ритуальные походы с мертвецки пьяным “телом” по кабакам и домам сердобольных, да к тому же часто также подогретых спиртным обывателей позволяли гулякам воочию продемонстрировать свою “заботу о ближнем”: мол, надо же! Не бросили человека в такую минуту! В глазах простодушных киевлян XIX века это служило надежной гарантией благопристойности всей компании. Не будет преувеличением сказать, что с такой “ношей” можно было появиться едва ли не в любом доме, где ночью радостно звенели стаканы, пусть даже никто из присутствующих в нем — ни хозяева, ни гости — не имели чести знать ни одного из вваливающихся к ним среди ночи визитеров!

У нас нет оснований полагать, что молодому Булгакову приходилось участвовать в подобных, не совсем трезвых хождениях из дома в дом с “мертвым телом” на руках. Все же этот обычай был более распространен среди мелких городских чиновников и даже — стыд и срам! — семинаристской молодежи. Но память о наивно-трогательном обычае старой киевской жизни, причудливо обнаружившая себя при создании, казалось бы, сугубо московской пьесы, несомненно свидетельствует о пусть даже и заочном, но постоянном общении с любимым Городом. А это слово применительно к Киеву замечательный мастер русской литературы всегда писал только с большой буквы!