Один молодой студент – буду называть его Михаил Петрович – предложил мне посетить университет. Можно вообразить, с какой радостью я принял это предложение.

Видеть студентов – не значит ли это видеть нигилистов? С тех пор, как я пересек границу, мое величайшее желание состояло в том, чтобы когда-нибудь повстречать одну из этих редких птиц.

– Что подумают обо мне в Париже, – сказал я Михаилу Петровичу, – если я не обнаружу хоть малюсенького нигилиста?

Михаил Петрович улыбнулся. Нигилисты в России – это дичь, за которой охотятся. Им совершенно незачем выставлять себя напоказ. Их ждет виселица.

…Наши дрожки остановились перед огромным квадратным зданием, окрашенным в красный цвет, которое возвышалось, подобно крепости, на вершине холма, а противолежащую низменность занимал великолепный парк.

– Это – университет, – сказал мне Михаил Петрович, спрыгивая на землю, – но туда не войдет всякий желающий, с той поры, как приходили «делегаты», возбуждавшие волнения среди студентов. Теперь надо предъявлять матрикульную книжку. Швейцар – бдительный страж. Впрочем, следуйте за мной…

Мы пересекаем широкий пустынный двор и входим через маленькую потайную дверь. Поднимаемся по черной лестнице и идем по длинному коридору, затем оказываемся в просторном вестибюле, где собрались 100–150 студентов под наблюдением нескольких надзирателей.

Одни прогуливаются и беседуют; другие, сидя у столов, читают книги и газеты. Если они говорят между собой, то очень скромно, вполголоса. Ни одного взрыва смеха, никаких признаков избытка сил и молодости… Ах! по-видимому, эти бледные молодые люди не склонны рассказывать веселые истории. Удачи, безрассудные шалости знакомы только богатым студентам, а большая часть бедна. Их богемная жизнь мрачна, тягостна, полна забот. Ее не скрашивают ни подружка-гризетка, ни стакан и песня. Годовой бюджет русского студента не превышает 400 франков (меньше 200 руб. – М.К.)!

Время от времени в русских газетах появляются заметки о том, что студент умер с голоду или, оставшись без средств, застрелился. Они живут на чердаках или в лачугах, которые нанимают в складчину и обставляют самодельной мебелью. Для постели – тюфяк на полу, без простыни, они лежат на нем одетые. Стряпают на печи, и что за стряпня – чай да картофель!

Не имея денег на освещение, студент готовится к занятиям на лестнице, где обычно горит масляный или газовый фонарь. Зимой студент нередко ходит без шинели. Некоторые уже женаты, имеют детей. Иные вынуждены по утрам или во второй половине дня работать на фабриках, потому что, если они не заплатят за право учения, их исключат.

Самые счастливые – те, кто находят возможность давать частные уроки за какие-то скидки или за бесплатное питание. Какой контраст между этой нищей жизнью русского студента и столь беззаботной, столь веселой жизнью студента-француза! И как же среди таких страданий и лишений не увлечься коммунистическими теориями, не мечтать о будущем социальном переустройстве?..
Я расхаживал с моим «рекомендателем» среди студенческих компаний, как у себя дома; я наблюдал и сравнивал. Почти все лица были похожи друг на друга, как медали одного чекана: овальные, с мелкими тонкими чертами, глаза блестящие и живые, окраска матовая, щеки впалые, волосы длинные. Ничто не напоминает красивую осанку, крепкую мускулатуру английского студента, ничего общего с плотными, широкоплечими студентами-немцами. Во всем облике что-то печальное, беспокойное, усталое.

Иногда мой спутник толкал меня локтем и указывал взглядом на студента, который проходил мимо или беседовал с товарищем: «Взят под наблюдение, – шептал он мне на ухо, – за свои передовые взгляды, примыкает к нигилистам».

Он ничем не отличался от всех других. Большинство носит нечто вроде суконной блузы, стянутой в талии; на многих, несмотря на позднюю осень, все еще были полотняные брюки.

Прозвенел звонок, оповещая о новой лекции. Студенты, ожидавшие в вестибюле, отбыли, вместо них зашли другие.

– Мне удалось, – сказал мой спутник, – лишь мельком показать вам несколько типов студентов-нигилистов, но нынче вечером надеюсь быть счастливее. Я введу вас в общество курсисток, мы выпьем с ними чаю, побеседуем… До вечера!..

Ровно в девять часов, как и обещал, Михаил Петрович зашел за мною в «Гранд-Отель»… Наши дрожки повернули направо на улицу Ильинскую, затем оказались на небольшой площади, окаймленной деревянными домами.

– Сойдем, – сказал мой провожатый. – Нет нужды, чтобы молодчик, который нас везет, знал, куда мы идем.

Кучер протянул широкую ладонь, чтобы получать причитавшиеся с нас три гривенника, повернул назад и исчез.

Мы были одни, совсем одни; звезды дрожали в ночной лазури, как крупные золотые слезы, и в серебристых отсветах луны луковичные церковные главки, казалось, расцветали, как волшебные цветы.

Мы шли вдоль фасада, в половине окон которого горел свет. По пути мы заметили в одной из комнат нижнего этажа четырех девушек, которые читали и писали, собравшись вокруг журнального столика.

– Это они? – спросил я, повернувшись к провожатому.

– Нет… Это тоже курсистки, но их я не знаю.

– Как? Они живут одни, отдельно от студентов?

– Ох уж эти парижские понятия!.. Но ваши обычаи Латинского квартала у нас не приняты… Студенты не живут семьями; если встретятся одно-два редких исключения, то такие союзы почти всегда остаются целомудренными. В брак вступают позже, когда могут прокормиться и воспитывать детей.

Мы поднялись по наружной лестнице, которая привела к белой деревянной двери. Петрович позвонил. Милая, кругленькая, розовая служанка в ситцевом платье проводила нас в салон, весь свежий, опрятный, белый, как комната невинной девушки…

Вошла хозяйка. Это была высокая худощавая блондинка с выразительными голубыми глазами. Вдова профессора, она, чтобы не оставаться в одиночестве, сдавала отдельные комнаты своей квартиры внаем «студенткам».

– Ах! Михаил Петрович, – выпалила она, – я так несчастна!.. Вот уже три дня я здесь хозяйничаю одна… Мои пансионерки упорхнули…

– Как упорхнули?

– Представьте себе, во вторник… О! я была уверена, что со мной случится несчастье, я два раза встретила попа! во вторник, вернувшись домой, я нашла у себя на столе вот эту записку:

«Дорогая мадам,
Простите нам столь внезапное прощание, но мы не можем оставаться здесь больше ни минуты… Мы не знаем, когда вернемся в Киев. Если пожелаете, в качестве платы, продайте все, что мы вам оставляем».

Под этими строками стояла подпись «Варвара». Ах! у бедных голубок только и осталось времени, чтобы взмахнуть крыльями и умчаться!.. Два часа спустя им принесли повестку с вызовом к полицмейстеру. Я ответила, что их нет дома. Лишь на следующий день констатировали их бегство…

Такие чудесные девушки, обе такие трудолюбивые! Утром они вставали в семь часов и убирали в своей комнате; им приносили самовар, они завтракали, затем они спешили на курсы… В два часа они возвращались к обеду; а вечером, после ужина, мы собирались в салоне, чтобы играть на пианино, петь, читать, беседовать… Вы помните Варвару? Как она была прелестна, как умна! И Марианна, которая хотела стать врачом!..

Но, видите ли, они слишком уж спорили о морали, о религии, о политике, о бессмертии души, о единстве людей, я знаю это!.. Сегодня можно сказать, что за каждой стеной есть ухо, которое подслушивает, и рот, который доносит…

– У них сделали обыск?

– Разумеется, на следующий день; но полиция осталась ни с чем! Меня допросили… Что вы хотите узнать у меня? – сказала я им. Эти девушки были у меня пансионерками, я не вмешивалась в их дела… К ним часто приходили студенты, это правда; они проводили совместные вечеринки в салоне, но я никогда не видела и не слышала ничего такого, что могло бы угрожать государственной безопасности…

Хозяйка рассказывала скороговоркой; она не захотела сообщать нам больше, чем сообщила в полиции. После получасовой беседы, в которой она главным образом старалась растрогать нас своим одиночеством, мы простились с нею.