Друзья часто сравнивали Евгения Плужника с австрийским поэтом Райнером Марией Рильке, — его стихи были такими же модными, ими восхищались и читатели, и коллеги-поэты, а один из них назвал Плуж­ника «взрослым, лирическим ребенком». По свидетельству очевидцев, во внешности поэта было нечто магнетическое, — не зря же он сумел на одной студенческой вечеринке очаровать первую красавицу Киевского музыкально-драматического института, не сказав за весь вечер ни единого слова.

Собственно, Плужник мог и не стать поэтом, мог по-прежнему преподавать в начальной школе и вести театральный кружок в селе Великая Богачка на Полтавщине, и там он, скорее всего, погиб бы во время Голодомора. Однако двадцати трех лет отроду Плужник поехал в Киев, чтобы учиться сначала в Ветеринарно-зоотехническом, а затем — в Музыкально-драматическом институтах.

В одном из своих стихотворений Плужник писал: «Я живу на поверсі шостому». Поэт и его жена Галина в самом деле прожи­вали в маленькой комнатушке в коммунальной квартире на последнем, шестом этаже дома в самом центре Киева — на северном склоне Крещатой долины, на ули­це Прорезной. Рядом — здание, в котором во время украинской революции размещался Молодой театр Леся Курбаса, позже — Дом писателей. А Гали­на работала кварталом ниже — в Доме ученых на углу Прорезной и Пушкинской. Там в середине 20-х годов проводились благотворительные музыкальные вечера, и собранные на них средства передавались семьям киевских масонов, арестованных ГПУ.

Плужник любил смотреть в большое окно своей комнатушки (ныне оно на треть заложено кирпичом): сверху хорошо были видны модерновые здания Крещатика, которые в сентябре 41-го взлетят в воздух от советской взрывчатки; Советская площадь (ныне Майдан Незалежности), над ним — бывший Институт благородных девиц, в котором тогда находилась комендатура НКВД с внутренней тюрьмой; противоположный склон Крещатой долины; вдали — золотые купола Киево-Печерской лавры, а за ними — Днепр.

Как многие украинские поэты прошлого и позапрошлого веков, Плужник сначала писал стихи на русском языке — это было еще во время его учебы в гимназиях Воронежа, Богучара, Ростова-на-Дону и Боброва. В Киеве он перешел на украинский. Впервые 24-летний поэт опубликовал свои поэзии в киевском журнале «Глобус» под псевдонимом «Кантемирянин» — наверное, в память о слободке Кантемировке на Воронежчине, где он родился в семье мелкого торговца. А первый сборник стихотворений Плужника «Дні» был издан благодаря Галине: она собрала листы со стихами, которые поэт хранил под матрасом и в печи, и отнесла в издательство.

Болея легкими с детства, Евгений каждую осень ездил лечиться на Южный берег Крыма, в частности в санаторий «Кара­сан» в Алуште. Наверное, именно потому во многих его стихах слышен «гуркіт правічного моря»:

 

Ніч… А човен —
як срібний птах!..

(Що слова, коли серце повне!)

…Не спіши,
не лети по сяйних світах,
Мій малий ненадійний човне!

І над нами,
й під нами горять світи…

І внизу, і вгорі глибини…

О, який же прекрасний ти,

Світе єдиний!

 

Литературное творчество Плужника продолжалось неполных 11 лет. В течение этого времени он издал сборники поэзий «Дні» и «Рання осінь» (третий сборник, «Рівновага», вышел уже после смерти поэта в Аугсбурге в 1948 году), роман «Недуга», четыре пьесы, два киносценария и переводы произведений Николая Гоголя, Антона Чехова, Максима Горького, Льва Толстого и Михаила Шолохова. Вместе со своим приятелем Валерьяном Пидмогильным Плужник написал киносценарий «Саламбо» и составил словарь «Фразеологія ділової мови».

Пьесы Плужника можно сравнить с пьесами Мыколы Кулиша, а его роман — с романами В.До­монтовича, прежде всего с «Доктором Серафікусом», в котором упоминаются сам Плужник и кофейня «На хвилинку» на Прорез­ной. В то же время его стихи близки поэзиям неоклассиков, особенно Мыколы Зерова: они оба проникались, как сказал Плужник, «мудростью мудрых». Поэт Владимир Державин отметил «бесспорную несочетаемость лирики Плужника с каким угодно тоталитаризмом», а художник и поэт Святослав Гординский заметил, что Плужник бежал от советской действительности в философию. Официальная же критика обвиняла поэта в украинском национализме, индивидуализме, упадочничестве и оторванности от жизни.

 

Вона зійшла до моря. Хто вона,

Навіть самій їй байдуже віднині.

…Хіба ж не всі ми —
єдності луна

В скороминущій і пустій відміні?

Лінивий рух — і ось під ноги ліг

Прозорий вінчик —
кинута намітка,

І на стрункім стеблі високих ніг

Цвіте жарка,
важка і повна квітка —

Спокійний торс, незаймано-нагий!

Спадає вал… Німують береги…

І знову плеск… І затихає знову…

То пальцями рожевої ноги

Вона вгамовує безодню бірюзову.

І відкрива обійми їй свої

Ця велич вод,
усім вітрам відкрита, —

Здається, повертає Афродіта

У білий шум, що породив її.

 

Из своего последнего крымского путешествия Плужник вернулся в Киев 18 ноября 1934 года. Спустя две недели в Ле­нинграде был убит Киров, и «органы» начали борьбу с терроризмом. В тот же день Плужник получил уведомление о том, что квартира в новом Доме писателей «Ролит», куда они с Галиной должны были переселиться через десять дней, передается другому писателю. А на следующий день в секретно-политическом отделе управления госбезопасности НКВД УССР было подготовлено постановление, по которому Плужник обвинялся в принадлежности к националистической контрреволюционной террористической борьбистской организации и как «социально опасный» подлежал аресту.

В полночь 4 декабря «наркомвнудельцы», как называли их партийные газеты, провели тщательный обыск в жилище Плуж­ников на Прорезной. После этого они, вспоминала Галина, «очень вежливо извинившись за доставленные хлопоты, ушли, забрав с собой Евгения».

Поэт был привезен в спецкорпус областного управления НКВД в бывшем особняке графини Уваровой на улице Екатерининской (ныне — Липская). Этот ампирный особняк в 1919 году заняло ЧК, и с тех пор киевляне называли Екатерининскую самой длинной улицей в мире: мол, по ней можно было пойти — и никогда не вернуться обратно. Следствие продолжалось четыре месяца, и одним из тех, кто в течение этого времени передавал заключенному Плужнику продукты, был Максим Рыльский. 28 марта 1935 года выездная сессия Военной коллегии Верховного суда СССР на заседании в бывшем Институте благородных девиц приговорила Плужника, Пидмогильного, Кулиша и других прозаиков и поэтов (всего 17 человек) к расстрелу, который спустя три дня был заменен 10 годами исправительных работ.

Осужденные отбывали наказание в Соловецком лагере особого назначения (СЛОН). Боль­ной чахоткой Евгений Плужник пребывал в лагерном лазарете, размещавшемся в келейном корпусе Зосимо-Савватеевского монастыря, и даже пытался писать там поэму. Поэт умер 2 февраля 1936 года и был похоронен на склоне, спускающемся к заливу Белого моря. Ему только исполнилось 37 лет.

А спустя год и 9 месяцев Ва­лерьян Пидмогильный, Мыкола Кулиш, Мыкола Зеров, Лесь Курбас и другие 1112 заключенных концлагеря были расстреляны в урочище Сандормох у Медвежье­горска в Карелии.

 

Ой, упали ж та впали
криваві роси

На тихенькі-тихі поля…

Мій народе!

Темний і босий!

Хай святиться твоє ім’я!

Хай розквітнуть нові жита

Пишним цвітом нової слави!

Гей, ти, муко моя свята,

Часе кривавий!

Убієнним синам твоїм

І всім тим,

Що будуть забиті,
Щоб повстати
в безсмертнім міті,

Всім

Їм —

Осанна!