Чем вызвана такая высокая концентрация талантов в столь короткий промежуток времени в одном городе? Над разрешением этой загадки бились многие. Одно из возможных объяснений дал Паустовский: «Причины этого явления так многочисленны и трудноуловимы, что мы, по лености своей, не хотим в них углубляться и предпочитаем думать, что все произошло по счастливой случайности. …Мы забываем об учителях, которые внушили нам любовь к культуре, о великолепных киевских театрах, о повальном нашем увлечении философией и поэзией, о том, что во времена нашей юности были еще живы Чехов, Толстой, Серов, Левитан, Скрябин и Комиссаржевская. …Мы забываем о знаменитой библиотеке Идзиковского на Крещатике, о симфонических концертах, о киевских садах, о сияющей и хрустящей от листвы киевской осени, о том, что торжественная и благородная латынь сопутствовала нам на всем протяжении гимназических лет. Забываем о Днепре, мягких туманных зимах, богатой и ласковой Украине, окружавшей город кольцом своих гречишных полей, соломенных крыш и пасек.


Трудно уловить влияние этих вещей, разнообразных, подчас далеких друг от друга, на наше юношеское сознание. Но оно было. Оно давало особый поэтический строй нашим мыслям и ощущениям».


Что и говорить — красивейшая по форме версия, не придерешься. Но по содержанию — весьма и весьма спорная. Соблюдая должный пиетет к классику литературы ХХ века, выразимся так: «не вполне исчерпывающая». А посему оставим «кольцо гречишных полей, соломенных крыш и пасек» вкупе с остальной поэтикой украинского села в компетенции шевченковедов. И вспомним, что же определяло облик Киева на рубеже веков, кроме беспредельности весенних разливов Днепра и тепла солнечных пятен на желтых кирпичах Владимирской горки.


Определенно «что-то не то» творилось в Киеве тех лет. Изломанные и закрученные узкие средневековые улочки Подола еще хранили давние легенды о киевских ведьмах. Три городские возвышенности одновременно оспаривали друг у друга славное в веках имя Лысой горы — славянского Брокена. Ничуть не уступая знаменитым химерам Собора Парижской Богоматери, были готовы к взлету в полуночное небо их «коллеги» с Ярославова Вала. Классицизм неестественно вытянувшихся по струнке Владимирской улицы и Бибиковского бульвара, казалось, ждал лишь своего Медного Всадника. Впрочем, претендент на эту роль также имелся — на Софийской площади. Даже новомодная архитектура модерна дала на местной почве невиданное ответвление — «киевский болотный стиль». Поползли по стенам скульптурные лианы, а по лианам «всяка нечисть тучей»: лягушки, тритоны и прочая земноводная фауна…


Никто из гениев, рожденных в Киеве на рубеже веков, не остался киевлянином в буквальном смысле этого слова. Судьба забросила С.Лифаря в Париж, В.Горовица — в Нью-Йорк, М.Волошина — в Коктебель, А.Ахматову — в Санкт-Петербург, М.Булгакова, К.Паустовского и многих других — в Москву. Все они представляли в дальнейшем самые различные типы культур. Но присмотритесь повнимательней — судьбы и творения всех «киевлян» неизменно покрыты мистическим налетом, связаны с какой-то «чертовщинкой». Анну Ахматову все, кого сталкивала с ней судьба, называли то ведьмой, то монахиней. Оба определения (первый, правда, чаще) — почти неотъемлемый признак ее автоописаний. Бесконечно долго можно распространяться о врубелевской «демониане». Еще пример: киевлянин переехал в Москву и написал роман о, скажем так, «князе мира сего». Затем произведение автору чем-то не понравилось, и он его сжег. А впоследствии написал еще раз. «Анекдотец-то с бородой!» — воскликнут читатели, знакомые с историей создания «Мастера и Маргариты». Да, согласимся мы. Только нашего киевлянина зовут Яков Голосовкер, а вовсе не Михаил Булгаков. По поводу последнего вообще лучше промолчать во избежание полного ухода от непосредственной темы разговора.


Несколько переиначим заданный вопрос. Что же стало причиной появления именно таких талантов в столь короткий промежуток времени в одном городе? Не тот ли «аромат с оттенком серы», что явственно витал тогда в киевском воздухе, определил неизменный мистический ореол судеб этих людей?


Сработала киевская закономерность и в судьбе Владимира Горовица. Вся его жизнь — непрерывная цепочка легенд, выросших из слухов и фактов, порой более интригующих, чем самая пикантная сплетня. Причем слухи, в совокупности составлявшие «мифобиографию» «Короля Королей пианистов», зачастую исходили от самого Горовица. Как не вспомнить тут Максимилиана Волошина — еще одного знаменитого киевлянина и не менее знаменитого мистификатора, сотворившего из найденной на морском берегу причудливой коряги таинственную поэтессу Черубину де Габриак. Так давайте же устроим маленький сеанс если не черно-белой, как клавиатура рояля, магии, то хотя бы ее разоблачения — попытаемся дать, по мере сил своих, ответы на некоторые загадки «Калиостро от музыки» — нашего земляка. То есть наш Володя был не из Бердичева!!!


Да, во множестве интервью Горовиц, будто сомневаясь в собственных словах, говорил, что родился в Киеве. Но никогда не рассказывал, что он потомственный киевлянин. Что его отец Самуил Горовиц был авторитетным инженером и занимал пост председателя электро-технической секции Киевского отделения Императорского Технического Общества, представляя в Киеве интересы ведущих европейских фирм, таких, как Сименс, Вестингауз и других. Что его дед Иоахим Горовиц в 1874 году был избран в дирекцию Киевского отделения Императорского Русского Музыкального Общества и что он до самой смерти в 1906 году был старшиной Киевской еврейской больницы. Что побудило прославленного пианиста умалчивать об отце и деде, которые не меньше, чем их сын и внук, способствовали укреплению славы Киева, — неизвестно. Возможно, солидный «технарь»-папа и всеми уважаемый купец-дедушка не вполне вписывались в контекст его личной легенды.


Несколько более охотно распространялся пианист относительно другого своего родственника — брата отца, единственного в семье профессионального музыканта. Александр Горовиц был в то время достаточно известным в Харькове пианистом, вел активную педагогическую и музыкально-критическую деятельность. А главное — был учеником самого Скрябина. Учеником настолько любимым, что несправедливость по отношению к нему (в результате «антисемитских происков» некоторых членов жюри, присуждавшего награды выпускникам, Александр получил серебряную медаль, хотя был более чем достоин золотой) стала едва ли не основной причиной выхода Скрябина из преподавательского состава Московской консерватории. Именно дяде Александру обязан Владимир Горовиц своей единственной короткой встречей со Скрябиным в 1914 году, перед киевским сольным концертом гениального композитора, всего за год до его смерти. «Но пианистом он будет, безусловно», — пять слов, сказанные им на прощание Софии Горовиц, матери будущего виртуоза, возможно, изменили всю дальнейшую жизнь её сына. А может, сказано было что-то другое, да и просто промолчать мог волнующийся перед выступлением исполнитель. Но, так или иначе, «легенда о Великом Владимире» начинается благословением Александра Скрябина, подобно тому как «легенда о Великом Ференце» начинается полуапокрифической историей о поцелуе Бетховена. «Se non e vero, e ben trovato» — «даже если бы этого не было, это стоило бы придумать» (да простит нам Модест Ильич Чайковский столь вольный перевод реплики Чекалинского из первого действия «Пиковой дамы»).


Мать Владимира Горовица, София, как и многие девушки из обеспеченных семей того времени, занималась музыкой, и небезуспешно, но о серьезной карьере пианистки не задумывалась. Тем не менее, именно она распознала одаренность своих детей и своевременно занялась их музыкальным воспитанием. Это не оговорка — именно детей, а не ребенка. Все четверо детей супругов Горовиц имели неординарные музыкальные способности. Старшие братья будущего великого пианиста, Яков и Георг, обучались игре на фортепиано и скрипке. Сестра Регина также стала профессиональной пианисткой, в 20-е годы неоднократно выступала с братом и Натаном Мильштейном, позднее преподавала в Харьковской консерватории и была одним из аккомпаниаторов Давида Ойстраха.


Немало тумана напускал Горовиц и относительно периода своего обучения в Киевской консерватории. Поступил он туда в 1913 году, вскоре после создания этого учебного заведения. И вместе со своей сестрой Региной попал в класс Владимира Пухальского, у которого в свое время обучалась их мать. А далее продолжаются загадки, ответы на которые невозможно найти без скрупулезного изучения документальных источников.


«Я ученик Феликса Блуменфельда, который занимался у самого Антона Рубинштейна», — говорит пианист. Читаем документы и убеждаемся, что Блуменфельд никогда не учился у А.Рубинштейна, а сам В.Горовиц пребывал в классе Блуменфельда всего четыре месяца.


«Я учился у Сергея Тарновского с 12 до 16 лет в Киевской консерватории. И я всегда буду благодарен ему за все, чему научился технически и музыкально.


Владимир Горовиц. Нью-Йорк, 12 марта 1930 г.» — выдает Горовиц расписку своему бывшему педагогу С.Тарновскому. Казалось бы, все ясно, но ни в 1915-м, когда ему было 12 лет, ни в последующие два года ученик В.Горовиц не был в классе С.Тарновского, а продолжал обучение у Владимира Пухальского, в класс которого поступил в 1913 году. И только в феврале 1918 года он перешел к Тарновскому, у которого учился всего полтора года.


После окончания Владимиром Горовицем консерватории начинается самое интересное. Именно в этом периоде его жизни и кроется разгадка тайны, не дававшей покоя многим исследователям. Дело в том, что вся существовавшая до последнего времени справочная литература утверждает: пианист родился в 1904 году. Биографы выражают сомнения по поводу этой даты. А если верить самому музыканту, он «подправил» цифру в паспорте, чтобы стать моложе на один год и не призываться в армию. Слишком уж не вовремя нависла над ним угроза выполнения почетных обязанностей — близка была долгожданная поездка за рубеж. Поездка, из которой он, скажем, забегая наперед, так и не вернулся. Подобной же тайной окутано и место рождения Владимира Горовица. Энциклопедии безапелляционно заявляют: родился в г. Бердичеве. Сам же Горовиц упоминал, что его родной город — Киев. Полнейшую бесстрастность в этом деле сохраняют лишь документы. В городском архиве сохранилось свидетельство о рождении, в котором читаем: «СВИДЕТЕЛЬСТВО. Киев, 1903 года Октября 28 дня. Дано сие свидетельство в том, что в метрической книге еврейского населения г. Киева за тысяча девятьсот третий (1903) год, ч.I, о родившихся мужской графы, под № 725, значится следующая запись: Сентября восемнадцатого дня, в Киеве, от отца — окончившего физико-математический факультет Университета Св. Владимира с дипломом первой степени Самуила Иоахимовича Горовица и матери Софии (Сони) Яковлевны родился сын и наречен именем «ВЛАДИМИР». Печать Киевского раввина. Раввин (С.Лурье) № 3736. Что настоящее метрическое свидетельство с подлинною записью находящееся в метрической книге под № 725 сходно, в том Киевская Городская Управа с приложением печати удостоверяет. Г. Киев Февраля 11 дня 1904 года. Член Управы (Подпись). Делопроизводитель (Подпись). Печать Киевской Городской Управы № 742».


Вот так и получается, что Владимир Горовиц не только киевлянин, но ему 1 октября (по новому стилю) этого года исполняется сто лет. С чем всех меломанов мы от души и поздравляем!!!


Биографы пишут о том, что, окончив Киевскую консерваторию, Владимир Горовиц уехал на Запад, и только там началась его карьера концертирующего пианиста. А мы читаем в журнале «Музика» за 1924 г.: «В площі сольових виступів, головне зацікавлення, в минулому півріччю, з’осередилось на виступах двох надзвичайних піаністів, киянина Володимира Горовица та високославного берлинського виртуоза Егона Петрі. Володимир Горовиц відразу зайняв положення диктатора над Ленінградським музичним життям. На протязі жовтня-грудня він виступив з цілим рядом самих відповідальних програмів і зовсім зачарував, як публику, так і критику, своїм високо поетичним толкуванням фортепіанової музики, й своєю блискучою, при всій її вдуховлености, піаніновою техникою».


На самом деле концертная деятельность Горовица началась еще в 1920 году, сразу после окончания им консерватории. Известность он начал приобретать вскоре после дебюта, а в 1922-м киевляне стали свидетелями рождения знаменитого дуэта Горовиц-Мильштейн. Восемнадцатилетний скрипач-виртуоз из Одессы, ученик знаменитого Леопольда Ауэра, воспитавшего Яшу Хейфеца, Ефрема Цимбалиста и Мишу Эльмана, Натан Мильштейн приехал в Киев дать несколько концертов. А десять дней спустя уже играл на сцене Киевского купеческого собрания (нынешней Национальной филармонии Украины) с Горовицем. Настолько велико уже тогда было личное обаяние пианиста, что, пригласив незнакомого человека, но понравившегося исполнителя, на чашку чая после концерта, он приобрел друга на все оставшиеся 67 лет своей жизни.


Вдвоем они концертировали едва ли не во всех больших городах Украины, были с гастрольными поездками в Баку, Батуми, Тифлисе. Событием стал московский концерт пианистов с Персимфансом (Первым симфоническим ансамблем — экспериментальным оркестром без дирижера), который в 20-е годы являлся едва ли не первым по статусу музыкальным коллективом СССР. Но в большинстве биографий музыканта разделы, относящиеся к советскому периоду его жизни, упорно повторяют одно и то же набившее оскомину утверждение: Горовица не знали, не ценили, не замечали, на сцену практически не пускали. Обратимся к упрямым фактам — выдержкам из рецензии, принадлежащей перу Антона Углова:


«Война и революция в сильнейшей степени потрясли психику живущего поколения. …


«Открытие» динамики эпохи — не химический анализ и не микроскоп. Чуткий артист вовсе не обязан задаваться определенной целью, он постигает эпоху интуитивно.


На шестой год революции мы получили таких артистов. Это — пианист Вл. Горовиц и скрипач Нат. Мильштейн, в чем убеждают их неоднократные выступления solo, due и с «Персимфансом». Оба они молоды — дети, питомцы последних революционных годов.


…Технический механизм у обоих великолепный, у скрипача — феноменально точный. …Грандиозность и монументальность, особенно у пианиста, — вот их эстетическое credo. Начиная от внешности, техники, переходя через зияющие контрасты метра, ритма, звучаний к общей одухотворенности, т.е. к творчеству артиста, мы осязательно чувствуем бурю и натиск нашей эпохи.


Вл. Горовиц — уже зрелый, сильный, разносторонний. Нат. Мильштейн — еще незрелый, потому простителен его чрезмерный уклон к виртуозности.


Как бы то ни было — они первые музыканты революции». Полагаем, что любые комментарии здесь излишни.


В год отъезда в Ленинграде пианист сыграл за два месяца 20 концертов, в которых исполнил 150 (!) произведений. Успех концертов был ошеломляющим. Мильштейн пишет, что в городе появился даже фан-клуб поклонниц Горовица. Они посещали все концерты своего кумира. А однажды «страстные меломанки» или, точнее, «владимироманки» проникли за кулисы и, сломив его яростное сопротивление, отрезали себе на память по кусочку его концертного фрака. Акция была заранее тщательно спланирована; девушки специально принесли для этой цели ножницы.


Некоторые выдержки из ленинградской прессы также заслуживают цитирования: «…Сенсацией дня являются выступления молодого пианиста Владимира Горовица, начавшего серию своих концертов в совершенно пустом зале Ак. Филармонии и закончившего их при небывалом за последние годы наплыве публики, переполнившей сверх всякой возможности Народное Собрание. Несомненно, перед нами исключительно одаренный пианист с великолепными виртуозными данными».


«Мы не знаем музыканта, которому были бы доступны такие высоты истинного вдохновения…»


«Его вихревой темперамент, пламенная страстность, его покоряющая воля, железный ритм — на всем этом — отсветы последнего восьмилетия, на всем этом — печать нашей революции». (Журнал «Рабочий и театр» 1925, №38).


Как видим, отъезд пианиста за рубеж никак не мог быть эффектным жестом отчаяния непризнанного гения, отвергнутого «пророка в своем отечестве». Скорее его стоит трактовать в духе начала пути «странствующего музыканта», столь любезного всем романтикам. Если верить самому артисту, Горовиц, уезжая из СССР, чувствовал за спиной надежный тыл: «Я добился большой популярности в России, и если у меня не будет такого же успеха в Германии или во Франции, я вернусь домой, где меня все любят и где живет моя семья».


Вспоминая Владимира Горовица, многие великие музыканты восхищаются его мастерством, отмечая и уникальную технику, и безупречное владение звуком, и удивительную «наэлектризованность» исполнения, и многое-многое другое, что одному импонировало, другого изумляло, третьего возмущало… Но все, кто говорил и писал о Горовице, единодушны в одном: игра Великого Владимира завораживала зал. Его интерпретация музыкальных произведений многих приводила в неистовство. Парадоксальность его музыкального мышления была удивительна. Часто, с точки зрения здравого смысла принятых в музыкальном мире трактовок, его интерпретация была неправильной, не вкладывалась в рамки известных и узнаваемых концепций. Но она гипнотизировала, притягивала, не давала расслабиться ни на миг. Это была волшебная сказка гения, которую можно было оспорить, не принять… Но лишь потом, после концерта. Когда же она звучала, ее слушали и наслаждались, это было трансцендентное состояние, в которое погружал слушателя Маг.


Яков Зак: «…Я не побоялся сравнить его с гипнотизером. А темперамент, экспрессия, экстатическая увлеченность исполняемым… От его кульминаций било током высочайшего напряжения; его динамические нагнетания, accellerando, доводили публику, случалось, чуть ли не до исступления… Бывало, кое в чем с ним и не соглашались. Но — лишь после того, как он вставал из-за рояля. Когда он кончал играть».


Владимир Виардо: «Честно говоря, я был готов к тому, что мне не понравится его выступление. В нашей школе учили нас, что Горовиц был более поверхностным пианистом, чем Владимир Софроницкий, Мария Юдина и Рихтер. Эти «дионисийцы» были глубже и имели более классические корни, чем «аполлонийский» Горовиц. Однако очень скоро я был удивлен. Тотчас я проник в каждый звук его исполнения. Я почувствовал, что трепещу. Мои руки были ледяными, а кожа зудела. Все было абсолютно нелогично. Горовиц что-то творил с музыкой, так же как и с аудиторией. От его сценического поведения было совершенно невозможно оторваться. Я верю, что люди посещают концерты не только для того, чтобы послушать музыку, но и для того, чтобы участвовать в физическом процессе. В итоге аудитория включается в этот процесс. Когда Горовиц играл, вся публика была вовлечена. Он, безусловно, был гением коммуникации».


Лазарь Берман: «Именно в Сан-Франциско я впервые услышал «живое» выступление Горовица. Я был поражен! Это было невероятно! Я никогда не видел, чтобы музыкант и публика были настолько едины. В зале не было ни звука, кроме музыки».


Вэн Клайберн: «Его интуитивное проникновение в суть выдающихся произведений открыло очень субъективный подход во всем, что бы он ни делал. Его самотождественная индивидуальность была его величайшим талантом и через нее происходило его общение с публикой».


А известный американский критик Герман Деврис написал следующее: «Я не колеблюсь, называя его одним из величайших пианистов, которые когда-либо существовали. Будь я юношей или даже человеком средних лет, я не ставил бы себя на позиции судьи, но, имея возможность услышать Листа и Рубинштейна в своей молодости, я могу совершенно свободно утверждать о гении — Горовице — как о Короле Королей среди пианистов, которые существуют и когда-либо существовали».