Мой дедушка Лымарев Петр Александрович родился в Ковеле. С девяти лет он работал печником. Это был мудрый человек с двумя классами церковно-приходской школы. У него имелась небольшая тетрадь, где были написаны заказы на много месяцев вперед. До войны и после его не раз избирали народным заседателем в Железнодорожном районе Бабушка Лымарева Татьяна Ивановна — вторая жена моего деда. Как и дед, бабушка тоже не имела образования, но это не мешало ей быть интеллигентным, умным, тактичным человеком, с необыкновенно чутким и добрым сердцем. Своих детей у нее не было, но ВСЮ СВОЮ жизнь она спасала и растила детей: моего отца, своих младших братьев и сестер, племянников и племянниц, меня с братом, моего сына.

О семье моей мамы я знаю мало. Наши семьи не общались. Знаю только, что семья была очень многочисленна и религиозна. Дед Ковкин Меер приехал со своими домочадцами в Киев из еврейского местечка. Жили они все на Батыевой горе. Работал он извозчиком, имел лошадей и подводы. Мама общалась со своей семьей, но к нам они не ходили. И только 29 сентября 1941 года, когда мне едва исполнилось 3 года, в тот роковой, Судный для евреев день к нашему дому на улице Саксаганского, 131 подъехала подвода с многочисленной маминой родней во главе с дедом Меером.
Когда в Киеве появилось немецкие листовки с прика¬зом о сборе евреев в районе Лукьяновского кладбища, люди восприняли это как приказ об эвакуации евреев из города. Это было логично, так как там проходила железнодорожная ветка. Дедушка Петр уговорил маму не ходить на место сбора, пообещав спрятать нас. Но приезд деда Меера изменил ситуацию. Он поверил, что в листовках речь идет о переезде евреев, и убедил маму ехать со всеми. Согласившись с его доводами, мама быстро собрала вещи, документы, фото, ценности, побросала все на подводу, усадила на нее меня с братом. Но в последний момент дедушка Петя забрал брата, сказав, что привезет его, когда мама устроится и вышлет адрес. А бабушка Таня пошла нас провожать. По словам бабушки нас было человек 18 — 20, и никто не подозревал, чем все это закончится.
Наша дорога смерти пролегла по улице Саксаганского к еврейскому базару (ныне пл. Победы), затем по Брест-Литовскому шоссе, по ул. Керосинной к району Лукьяновского кладбища. Люди шли, ехали на подводах, везли коляски с детьми, несли больных и стариков на одеялах, носилках. Казалось, все еврейское горе выплес¬нулось на улицы города. Эта скорбная колонна двигалась очень медленно, часто останавливалась. На очередной остановке возле стадиона «Старт», я отчетливо помню себя сидящей под стеной среди банок с вареньем. Я была маленькая, и банки казались огромными, с широкими горлышками, перевязанными белыми тряпочками.

Вдруг начался какой-то шум, люди закричали, забегали. Я тоже побежала и увидела колонну стариков в белом. Я так и называла их в последствии «белыми дедушками». Они были в нижнем белье, избиты и окровавлены. Какая-то женщина обнимала одного из них и плакала. Ее оторвали от него, орали, возмущались. Бабушка закричала: «Люди добрые, может быть, они видятся последний раз!» Она схватила меня на руки и дальше мы шли молча. Я обвила ее шею ручонками, и даже маме не удалось забрать меня. Люди шли подавленные и молчали.
Так мы подошли к тому месту, где начали разлучать семьи. Здесь люди кричали, метались в разные стороны. Все происходило быстро, с людьми не церемонились: били дубинками или прикладами. Женщин и детей уводили в одну сторону, мужчин и мальчиков — в другую. Издалека слышны были пулеметные очереди. Колонны людей окружили немцы и полицаи.
У бабушки был с собой паспорт. Она показывала его и кричала: «Я русская». Бабушка была темноволосой и похожей на еврейку. К ней подбежал полицай и крикнул: «Здесь все — жиды». Он сбил ее прикладом на землю, целясь при этом в мою голову. Но бабушки успела подставить плечо и упала. Подошедший немец спросил: «Юде?» Полицай ответил: «Говорит, русская». Немец схватил бабушку за ворот, поднял на ноги и швырнул. Все это время я висела у бабушки на шее, и только чудом приклад не угодил мне в голову, а разбил бабушке плечо. Обезумев от боли и страха, не переставая креститься и кричать «Я русская!», бабушка побежала в толпу. Люди расступались перед ней, образуя коридор, и, пройдя оцепление, она помчалась к кладбищу. От нас не отставала девочка лет двенадцати. Началась стрельба, но нас не преследовали. Мы долго бежали, пока в изнеможении не упали и затаились в кустах среди могил. Девочка была с нами. Бабушка обняла нас, тихонько гладила и беспрестанно причитала: «Тише, тише!»

Так мы просидели до темноты, а потом начали искать дорогу домой. Бабушка этот район плохо знала, и мы долго блуждали в потемках то удаляясь, то приближаясь к месту трагедии. Девочка, которая с нами шла, сказала, что знает, где живут ее родственники и ушла. Только на рассвете мы вернулись домой. Бабушка рассказывала, что трое суток не могла зайти со мной в дом. Попадая в помещение, я начинала кричать, и ей пришлось все это вре¬мя провести со мной на руках во дворе. Судьба нас пощадила, меня спасла моя бабушка, мачеха моего отца, а все двадцать человек: мама, дедушка Меер, мамины сестры, их дети остались навеки в Бабьем Яре. Вечная им память.
Во время войны дети рано взрослеют. В моей голове четко отложилось, что евреем быть опасно. И еще — нестерпимое чувство голода и холода. Когда разбомбили хлебзавод, тесто растеклось по земле. Люди собирали это тесто, но у проходившей мимо бабы Фроси, бабушкиной сестры, не во что было его взять! Не долго думая, она сняла с себя трико и принесла домой это прокисшее тесто пополам с землей. Что за вкусный хлеб получился! Казалось, в жизни не ела ничего вкуснее.
После событий в Бабьем Яре мы продолжали жить в своей квартире на улице Саксаганского. Мы занимали две комнатки, две другие — дедушкина сестра баба Ксения, ее дочь с зятем и тремя детьми. В наших двух комнатуш¬ках, кроме нас, жили еще баба Фрося с душевнобольным дедом Акимом. Он остался жив потому, что в день, когда в Кирилловской больнице убили таких больных, он пришел домой помыться. Еще с нами жил девятилетний бабушкин племянник Люсик и его сестра Галина.
В нашем дворе было два больших дома, где оставалось много соседей, знавших о нашей трагедии и моей национальности. Но никто не выдал. Наоборот. Когда происходили облавы, кто-нибудь из соседей или дворник предупреждали нас, и мы с дедушкой бежали в подвал или на чердак. Особенно мне запомнился подвал. Мы с дедом прятались среди груд битого кирпича и стекол. Обычно облава в подвал не заходила, они с порога давали пару очередей из автомата или бросали гранату. Отчетливо помню немецкие ботинки и дуло автомата, стреляющее в темноту.
Часто мы с бабушкой ходили в Дарницу и на Сырец искать отца среди военнопленных. Несли хлеба, луковичку, картошку. Отца не находили, но удавалось передавать голодным людям за колючей проволокой наше скудное угощение.

Взрослые, каждый по-своему, принимали участие в нашем выживании. Баба Фрося шила людям одежду, дедушка клал печи, бабушка ходила в соседние деревни менять вещи на продукты. Из оставшихся лоскутков баба Фрося шила нам с братом пеструю одежонку. Когда взрослые уходили, нас с братом закрывали в одной комнате, а деда Акима в другой. Иногда нам приходилось сидеть взаперти сутками.
Не всегда бабушкины похождения оканчивались благополучно: на окраине Киева немцы и полицаи забирали то немногое, что удавалось обменять. И праздник был в доме, когда из принесенной муки пеклись пресные коржи на сковороде без жира. Чтобы они не пристали к сковородке, их прокалывали вилкой. Затем их ломали, крошили немного чеснока, заливали кипятком. Это был настоящий пир для наших пустых желудков.
За полгода до освобождения Киева наш район отошел в запретную зону. Ночью мы ушли на Соломенку к бабушкиным племянницам, нарушая комендантский час. За это мы подлежали расстрелу. Перед глазами у меня на всю жизнь осталась эта скорбная процессия. Ночь, очень темно. Впереди баба Фрося ведет упирающегося деда Акима. Ей помогает братишка. Мы очень боялись, чтобы дед Аким не закричал. Дедушка везет тележку с пожитками, бабушка подталкивает ее сзади, а я цепляюсь за бабушкин подол.
Бабушкины племянницы Потаповы, Анна, Олимпиада, Тамара и маленький сын тети Липы Валерий, жили в двух крохотных комнатушках, которые были для них и кухней, и столовой, и спальней, и даже ванной. Они приняли нас радушно. Спали мы все на полу, а день проводили вне дома. В трех одноэтажных, ветхих домиках теснилось с десяток семей с многочисленной детворой. Во дворе еще стояло пару сараюшек и один на всех туалет, примыкающий задней стенкой к небольшой горке. Вот в эту щель я и забиралась, когда происходили облавы, или случайно заходили немцы и полицаи. Я очень боялась больших, черных пауков в этой щели, но один страх побеждал другой.

Накануне прихода наших войск немцы выгоняли всех жителей из Киева. Они хотели оставить за собой мертвый город. В тот день мы сидели в коридоре на чемоданах, ожидая своей участи и решая: «Уходить или не уходить?» Открылась дверь, и в коридор зашли немцы. Высокий офицер что-то возмущенно кричал. Переводчик стучал кулаком по столу, тоже громко говорил: «Вот так, в одну дверь выйдете, в другую зайдете, но из Киева не уходите. Завтра здесь будут наши». Офицер похлопал его по плечу: «Гут, гут».
В ту же ночь мы возвратились домой на ул. Саксаганского. Здесь уже собралось много соседей. Дворник Петр Иванович закрыл ворота на огромный висячий замок. Взрослые были радостно возбуждены и одновременно напуганы. Они собрались в одной комнате, а нас, детей, усадили на кровать в коридоре. Но нам не сиделось. Мы прыгали на пружинной сетке, визжали, радовались. Никто не замечал взрывов и стрельбы за воротами. В ворота беспрерывно стучали, но дворник запретил подходить к ним. Лишь на рассвете наступила тишина. Кто-то крикнул: «Наши!» Мы бросились на улицу. Возле ворот в полуподвале были навалены трупы полураздетых немцев. Перед домом остановился советский танк. Танкист, стоящий в люке, был без шлема. Он вытирал пот с лица и спрашивал, как проехать на Сталинку. Люди облепили танк, щупали его руками, трогали танкиста. Бабушка стояла и плакала. Она держала меня на руках, завернув в платок. Танкист протянул к нам руки, и бабушка подала меня ему. Он бережно меня взял и, прижав к колючей щеке, поцеловал. Так закончилась для нас оккупация.
Но не закончилось мое голодное и холодное детство. Дедушка постоянно болел, простудившись на сквозняках в квартирах, где он клал печи. Это отражалось на бюджете, так как дедушка был единственным нашим кормильцем.

Отец до 1945 года числился пропавшим без вести. Он был ранен в грудь в 1942 году на подступах к Сталинграду и все это время лечился где-то в госпиталях России. Не зная, что мама погибла, он женился на медсестре, которая его выхаживала. Узнав, что мамы нет в живых, отец привез новую жену в Киев, где она родила девочку. Они с нами не жили. У них было трое своих детей, а я с братом воспитывалась у бабушки и дедушки.
Мое детство, с игрушками, хорошей одеждой и едой, закончилось с приходом войны. Остальная моя жизнь была в вечной нужде. Когда бабушка повела меня в первый класс, нас отправили назад, так как я выглядела четырехлетним ребенком. Отмороженные во время войны руки были вечно красны и вызывали брезгливость у моих более обеспеченных сверстниц. Я была всегда голодна. Даже выходя замуж, я имела только школьную форму и платье с выпускного бала, которое мне сшила все та же баба Фрося.
Но благодаря бабушке и дедушке я жива. У меня муж, двое детей. Сын — каскадер и постановщик трюков. Дочь — артистка балета. Я и муж, тоже бывшие артисты балета, работаем руководителями детского ансамбля «Оболонь», в котором более 200 детей. Дай Бог нашим детям и внукам никогда не пережить того, что досталось на нашу долю!