По официальной версии, он возник совершенно случайно, продолжался три дня (9-11 июля) и далее Подола не распространялся. Однако многие дошедшие до наших дней письменные свидетельства говорят о том, что пожары терзали Киев не три дня, а более месяца, и возникли они не случайно. Они возвещали о той великой буре, которая омрачила небеса 1812 года.

В 1810 г. отношения между Россией и Францией окончательно испортились. Наполеон и Александр І начали стягивать к разделявшей их страны польской границе войска. В планах будущей войны Киев играл видную роль, т.к. с запада империю прикрывали всего две крепости – Рига и Киев. В последнем предполагалось устроить лагерь-депо для запасных армий. По составленному в январе 1811 г. плану инженерного генерала Глухова Печерскую крепость следовало усилить двумя новыми (Васильковским и Зверинецким) укреплениями, снабдить 330 крепостными орудиями и увеличить гарнизон до 20 тыс. человек. (Валы на Зверинце насыпали солдаты двух конно-татарских полков под командой знаменитого артиллерийского генерала А. П. Ермолова).

Строительные работы над Днепром привлекли к себе внимание командующего французской армией на территории «герцогства Варшавского» князя Экмюльского маршала Даву (1770-1823). Однокашник Наполеона по военной школе и соратник всех его походов, он отличался не менее крутым нравом, чем его коронованный патрон. Судьба лагеря-депо в Киеве была предрешена.

Начиная с зимы 1810 г., в город стали засылаться группы диверсантов, состоявшие, в основном, из волынских шляхтичей. Агенты маршала Даву привлекали к делу и тех помещиков, имения которых были разрезаны границей. Частично они зависели от французских оккупационных войск, а по ту сторону границы должны были подчиняться русским властям. Из своих поездок в «герцогство» шляхтичи возвращались подчас с «деликатными поручениями» французской разведки. Провезти нужное количество пороха для уничтожения крепостных укреплений и других военных объектов Киева они, конечно, не могли, и потому французы поручали им поджигать армейские склады, административные здания, квартиры генералов и чиновников. По замыслу Даву и его коронованного патрона, умело скоординированные удары по Киеву должны были внести замешательство в работу местных властей, ослабить тылы русской армии и породить панические настроения среди населения.

Первой жертвой диверсантов стал Подол с его портом и многочисленными складами.

В начале лета 1811 г. в Киеве и во всем крае стояла сильная жара. Днепр пересох, среди его волн появились многочисленные песчаные бугры, по которым мальчишки перепрыгивали с Подола на Труханов остров. Вода в колодцах почти исчезла. Природа будто нарочно создавала идеальные условия для французских поджигателей. И результаты их действий превзошли самые смелые ожидания.

Михаил Андреевич Милорадович

Неукротимое пламя бушевало на улицах Подола три дня, пока не превратило его в сплошное пепелище. Отставной адъютант киевского генерал-губернатора графа  Михаила Андреевича Милорадовича (1771-1825), писатель Федор Глинка (1786-1880) путешествовал тогда по Украине и прибыл в Киев сразу после катастрофы. По словам очевидцев и своим непосредственным наблюдениям он создал первое печатное описание бедствия:

«С высоты горы, подле церкви св. Андрея Первозванного [там теперь небольшой скверик с чугунной «беседкой Кокарева». – А. М.], взглянул я на опустошение, учиненное великим пожаром, и невольно содрогнулся. Там, говорили мне, среди самой населенной части Киева, на Подоле, начался пожар в четыре часа пополудни, и вдруг черные тучи дыма помрачили солнце и закрыли свод неба. Порывистый вихрь, кружа с собою пыль, дым и горящий пепел, уносил целые пылающие головни и разбрасывал их по всему пространству. Огненные столпы показались в разных местах вдруг, и пламя обхватило весь Подол. Бедствие сделалось неминуемым и всеобщим; день претворился в ночь; каждое огромное здание представлялось огнедышащим жерлом, извергающим пламя, дым и пепел. каменные дома горели и с треском распадались; великолепные храмы пылали; сотни малых хижин во мгновение ока превращались в пепел. Все пожарные трубы, все полицейские отряды, несколько батальонов солдат и несколько тысяч народа не могли подать никакой помощи нижнему Киеву. И можно ль было изобресть средство к спасению тогда, как пламя в виде огненной реки, почти равнявшейся в широте с самим Днепром, разливалось по всему берегу? Ветер, ударявший в гору и потом от неё отражавшийся, увлекал за собою пламя и каждым оборотом своим зажигал по десяти и более домов вдруг. И самый воздух казался воспламененным.

Генерал М. А. Милорадович на великом пожаре. Рис. П. Черногорца, 2004 г.

Напрасно народ и войско толпились в тесных улицах, загроможденных тлеющими бревнами: деревянная мостовая горела под ногами их; с обеих сторон пылали дома, а сверху сыпался горячий пепел. Генерал Милорадович, известный непоколебимым мужеством своим в сражениях, ободряя жителей и поощряя войско, являлся везде, где огонь и опасность усиливались. В одном тесном переулке пламя, обойдя его кругом, опалило ему щеку, волосы и мундир. Едва мог он ускакать по горящим развалинам».

Огонь уничтожил более двух тысяч домов, магистрат, двенадцать церквей и три монастыря. Опустошение было столь велико, что посетивший в те дни Киев флигель-адъютант Вольцоген предлагал разместить на месте выгоревшего дотла Подола армейский лагерь, а на месте порта на Днепре построить пристань для канонерских лодок.

Современники считали пожар 1811 г. одним из самых трагических событий в истории города. В рапорте первого директора Киевской гимназии Я. С. Мышковского в виленское попечительство он назван величайшим бедствием, внезапно постигшим Киев, «третьим от основания этого древнего города и первым со времен Батыя». «Зарево, – писал он, – ночью можно было видеть на расстоянии более 100 верст». Другой очевидец, известный историк города Николай Закревский (1805-1871), назвал пожар Подола «зрелищем необыкновенным и ужасным».

По одним источникам, огонь появился «в третьем квартале в избе сапожника возле Днепра», по другим – за Вознесенской церковью, в глухом «Ивченковом переулке» (в районе теперешнего Хорива переулка), в доме, сдаваемом купцом Ивченко для постоя солдат, которые в то утро отправились на учение на Оболонь.

Самое подозрительное в пожаре 1811 г. было то, что, как только вспыхнула первая усадьба, огонь, как по сигналу, показался во всех концах Подола. Когда «любопытные, – пишет Н. Закревский, – устремились к тому месту, где впервые вспыхнул пожар, они почти в одно время услышали со всех колоколен несчастные известия и тогда же увидели страшный огонь в четырех или пяти противоположных концах города».

Иначе говоря, город был подожжен одновременно со всех сторон. И сразу же по Киеву разнесся слух о диверсии. Многие, по свидетельству Н. Закревского, говорили, будто в начале пожара полиции удалось схватить несколько диверсантов, «поджигавших дома киевлян посредством зажженного трута, скоропалительных свечей [бумажных трубочек с порохом. – А.М.] и других удобно возгорающихся веществ». Это свидетельство появилось спустя полстолетия после описываемых событий. В печати тех лет о поджигателях и диверсантах ничего не сообщалось. Однако в частных и деловых письмах, дневниках эта тема обсуждалась довольно активно.

В упомянутом уже письме Мышковского в виленское попечительство находим целый ряд тщательно замалчиваемых в печати подробностей.

Оказывается, еще задолго до беды в городе ходили упорные слухи о готовящихся поджогах. Многие им не верили и вспомнили о них только тогда, когда вспыхнул Подол, а вслед за ним и Печерск. «Во время самого еще пожара, – пишет Мышковский, – разнеслась молва о странном предсказании от разумной или глупой головы, но, конечно, не от доброго сердца [т.е. от самого злоумышленника. – А.М.] об имеющих быть вскорости больших пожарах, ни один благоразумный человек не верил в справедливость этих слухов, но, как на несчастье, показался огонь на Печерске. Сгорело там только 4 дома, но сказка так укрепилась и объяла таким ужасом мысли и сердца обывателей, что они начали выбираться из домов [уже на самом Печерске. – А. М.], укладывать вещи и искать спасения в погребах и в поле. Наиболее знатные лица и на нашей улице [теперь – Липской. – А.М.] просили у местных властей, чтобы им было разрешено спрятать движимость в здании гимназии [Кловском дворце. – А.М.], наиболее безопасном от соседнего огня».

Предположения Мышковского о диверсии находят подтверждение в «Дневниках» митрополита Серапиона. После того, как сгорел Подол, отмечает он, начали полыхать дома на Липках, Печерском форштадте и в самой цитадели.

Поджигатель Киева маршал Даву (1770-1823)

Диверсии на Печерске сочетались с элементами психологического террора. Агенты маршала Даву стремились посеять панику среди местной администрации. 14 июля, пишет владыка, сгорел дом войта Г. И. Рыбальского (1745-1813) на Форштадте (на теперешней Рыбальской ул.). 28-го вспыхнул «правый со въезда корпус» Царского дворца, в котором жил генерал-губернатор Милорадович. Более чем через месяц после подольского пожара, 16 августа «горел дом зятя коменданта Массе Корта близ дома ген. Бухгольца. На другой день в том же доме горел другой флигель». 17 августа огонь уничтожил дом графа Самойлова напротив Царского дворца и склады военной аптеки. В то же время на Кудрявце сгорел старый митрополичий дом, переоборудованный под военный госпиталь.

И наконец, самое загадочное сообщение из дневника митрополита Серапиона: 19 августа Печерск «был весь день наполнен горячим дымом, что дышать было трудно, и вдали мало что видно». Киевляне так и не узнали, что в тот день горело у военных на Печерске. Возможно, диверсанты пробрались в саму цитадель крепости и зажгли военные склады. А там было чему гореть! По дошедшим до нас сведениям, там хранилось 20 тыс. пудов пороха, 2 миллиона ружейных патрона, 43 тыс. четвертей муки и 2 тыс. – круп, 65 тыс. пудов соленого мяса, 5 тыс. лопат, 3 тыс. мотыг и кирок, тысяча топоров и проч припасов.

О серьезности диверсии в крепости говорит тот факт, что через три дня в Петербург отправили 8 арестантов, подозреваемых в поджогах, и еще 6 человек остались под следствием в самом городе.

Летом 1811 г. киевляне были втянуты в странную ситуацию: войны еще не было (вернее, официально она не была объявлена), но Киев уже отбивался от натиска неприятеля.

Нечто подобное происходило и в иных местах Украины. Во время своего путешествия Федор Глинка видел многие опустошенные огнем города и села. Какое-то время он терялся в догадках о сути происходящего, но после разговора с глазу на глаз со своим бывшим начальником в Киеве окончательно убедился в справедливости слухов о французских диверсантах. Писать о этом в журналах не полагалось. С Францией еще продолжали дружить. И все же в одном из опубликованных писем к своему брату, издателю «Русского вестника», Ф. Глинка называет имя виновника постигших Украину бед, имя французского маршала Даву:

«Никто не помнит такого жаркого лета. Пожарам нет числа: каждую ночь с которой-нибудь стороны рдеет небо. В одном месте горят слободы, в другом пылают стога и скирды сена. Там, на краю горизонта, сгорают леса и пламя льется рекою. Во многих местах горят поля, и земля на один аршин глубиною выгорает. Случается, что огонь, растекаясь по степям, подходит к селениям и зажигает их.

Не один Киев; сгорает Бердичев и Житомир, горит Волынь и Малороссия. Здесь, в Киеве, загораются многие домы, еще не достроенные: горят те, в которых печей совсем не топят; и такие строения занимаются огнем, в которых вовсе нет печей.

Все это подает повод к разным догадкам и сомнениям. Полагают, что есть поджигатели, что они составляют особого рода секту или тайное общество, что выпущены они из Польши, из герцогства Варшавского, где наперсник Н[аполеона], злобный Д[а]ву, готовит во мраке молнии для поджигания священных градов России».

Царь Александр I и Наполеон делят Европу. Карикатура начала XIX в.

Диверсанты добились своего. Мирная жизнь в Киеве закончилась. Горожанами овладело беспокойство. Город наежился, ощетинился пиками сторожей и ополченцев. На защиту Киева встали все, кто мог держать оружие в руках: от ремесленников подольских цехов до дворян во главе с генерал-губернатором.

Маршал Даву стремился запугать горожан, испытать их готовность к борьбе, но увидел вдруг перед собой вместо мирного поселения огромный военный лагерь.

«Киев, – писал Ф. Глинка, – походил на обширный воинский стан. Сон удалился от глаз напуганных жителей; в каждом доме учреждалась своя стража; едва одна половина жителей засыпала слабым сном, другая всегда бодрствовала. От зари вечерней до самого света народ теснился вокруг домов. Везде гремели трещотки, везде отдавались отголоски часовых. Воинские отряды переходили из улицы в улицу; уланы разъезжали дозором; и сам военный губернатор, генерал от инфантерии Михаил Андреевич Милорадович, с такою самою бдительностью, которою он отличался на поле брани, нередко провожал целые ночи на коне».

12 августа для успокоения горожан из Петербурга прибыл следственный пристав Аничков. Он действовал в рамках полученной от начальства инструкции и вскоре «выяснил», что никаких поджогов не было и не могло быть, а Подол сгорел от баловства с огнем 15-летнего сына мещанина Авдиевского.

Надуманность официального вывода была всем понятна, но правительству он понравился. 6 сентября Аничкову объявили монаршее благоволение за удачное следствие, и он благополучно отбыл из Киева. Возмущению горожан не было предела. Не заинтересованный в раздувании скандала царь пообещал погоревшим подолянам безвозмездную материальную помощь. Предполагалось не только возобновить застройку на перенаселенном берегу Днепра, но и создать для подолян за счет казны новый жилищный массив «за Золотыми воротами». (Впоследствии он таки появился и стал называться «Новым Строением».)

Для окончательного замирения горожан в Киев был послан сенатор Завалиевский, которому поручалось проверить справедливость выводов Аничкова. Рассчет правительства состоял в том, что сенатор был для киевлян своим человеком (в детстве он был городским «нищуком», т.е. сиротой, жившим при приходской церкви), и они ему могли поверить, если он тоже скажет, что никаких диверсантов в Киеве не было и нет. Сенатор-»нищук» так и сделал, но киевляне все-таки остались при своем мнении.

Они не желали войти в положение царя, понять его опасения. А тут было над чем подумать! Большинство помещиков Киевской губернии составляли поляки. Многие из них тайно или явно благоволили Наполеону. По следственным данным, основное ядро поджигателей составляли молодые офицеры польской армии, прошедшие специальную выучку у французских инструкторов. Преследование их по закону повлекло бы за собой конфискацию многих имений, следствием чего было бы недовольство шляхты и массовое ее бегство к Даву в Варшаву. Оставалось только одно: арестовывать поджигателей, но не допускать их дела до суда, а население успокаивать россказнями о детском баловстве с огнем.

После отъезда второго царского следователя тревожные слухи не прекратились. Народ роптал. Горячие головы начинали свои, частные расследования «пожарного дела» и открыто говорили о том, о чем упорно молчала полиция. Рассказ одного из них попал на страницы очерка «Тревожные годы» (1891) историка Ореста Левицкого (1849-1922), ислледовавшего полицейские материалы 1811 г.

Это был подмастерье Межигорской фаянсовой фабрики Давид Моленко. Сидя как-то в «винопродажном погребе» купца Рябчикова на Печерском форштадте, он поведал присутствовавшим захватывающую историю поимки четырех злоумышленников во время ночного обхода им территории предприятия. Подвергнув их жестокой пытке на колесе, он, якобы, узнал от них все, чего не могли добиться царские чиновники.

Поджигатели, утверждал этот «частный детектив», пришли из Польши с целым отрядом диверсантов в 500 человек. Они жгли города и села, уничтожали посевы, опустошали магазины (склады). Руководили ими три французских полковника, переодетые в женские платья. Одна из этих адских дам, говорил Моленко, уже проникла в Киев. Она «подговаривает людей к поджогам и платит таковым охотникам по 25 рублей в день».

Публика слушала и поддакивала, но когда Моленко взялся было за шапку, в «винопродажный погреб» нагрянула полиция. Рассказчику пришлось подробно, «под протокол» повторить все сказанное им в питейном заведении. В награду за свои мнимые подвиги он получил в руки метлу и несколько дней красовался с нею перед киевлянами, дабы весь Киев видел, что ожидает всех самозванных «следователей».

Но, увы, бороться с молвой бесполезно! Даже подметая улицы полицейской метлой, «разоблачитель» французских поджигателей нисколько не уронил себя в глазах горожан. Его сказ о поджигателях переходил из уст в уста. И вскоре вновь попал на страницы полицейского протокола, но уже в улучшеном и украшенном многими яркими деталями варианте.

На этот раз источником сведений о происках диверсантов оказался беглый барабанщик киевского гарнизона Павел Гродский. Попав по какому-то нехорошему делу в руки полиции и опасаясь наказания за дезертирство, молодой авантюрист решил покаяться в измышленных грехах и, не найдя ничего лучшего, рассказал полиции нечто подобное истории Моленко.

Пожары в Киеве, утверждал П. Гродский, устраивались неким польским генералом Пашковским. Никто его никогда не видел, но, по словам информатора, это был воистину дьявол во плоти, полусумасшедший фанатик, поставивший перед собой цель собрать не менее четырех тысяч диверсантов и разбойников, создать из них вооруженный корпус и двинуть его на города и села Восточной Украины. «Для разминки» Пашковский сжег уже Умань, Тульчин, Бердичев, Киев и еще какие-то города.

Прибытие Наполеона на остров св. Елены. Лубок XIX в.

Генерал походил на бесноватого фанатика, мечтавшего утопить в огне и крови целую страну. Он имел типично бесовскую неуловимую и ничем не примечательную внешность. Ездил по Украине «русскою повозкою, накрытою и некованою [т.е. на простой телеге. – А.М.],на паре буланых коней, из коих одна на передние ноги белокопытная».

При этом в показания Гродского вкралось одно очень существенное противоречие. Генерал Пашковский, уверял он, не только жег города, но и грабил население, передавая добычу какому-то купцу, состоявшему с ним в сговоре. И этим он сильно смахивал на обычного бандита-добытчика, но отнюдь не на фанатика. Впрочем, в полиции никто тогда не обратил на это внимания.

Нелепые россказни Гродского произвели на полицейское начальство большое впечатление. Оно поверило в реальность генерала Пашковского и не стало докапываться до подноготной самого арестанта. Дело поступило на рассмотрение высшей инстанции – в следственную комиссию генерала Ф. Ф. Эртеля, присланного царем в Могилев для борьбы с агентами маршала Даву. Хорошо подвешенный язык вызволил Гродского из рук полиции, но, увы, легче ему от того не стало. Бедный барабанщик еще не знал, какие сюрпризы преподносит талант его обладателям! Выслушав Гродского, генерал Эртель признал в нем самого что ни на есть настоящего диверсанта Даву и определил его в ссылку в Сибирь. Не помог ему даже добрейший граф Милорадович, уверявший Эртеля, что он отлично знает беглого барабанщика, что он бездельник и плут, пустой и ни на что не способный малый .

Упомянутый уже исследователь киевской старины Орест Левицкий считал историю с беглым гарнизонным солдатом анекдотической. В своем прекрасном очерке киевской жизни перед нашествием Наполеона он приводил ее как пример шпиономании, охватившей Киев в 1811 г. При этом ему почему-то не приходило на ум, что все эти моленки, гродские и прочие городские болтуны были очень близки к истине и знали о французских поджигателях гораздо больше, чем историки позднейших времен.

На эту мысль наводят «Записки» волынского помещика Яна Охотского, изданные в Петербурге в 1874 г. польским писателем И. Крашевским (1812-1887) и почему-то до сих пор не привлекшие внимания любителей и исследователей киевской старины. Вот уже 200 лет они ломают головы над загадкой Великого пожара 1811 г., а ответ, как говорится, всегда был у них под рукой.

Охотский подробно рассказывает о своих связях с французской разведкой. Пишет о диверсионной группе, располагавшейся в конце 1810 года в его имении Галеевке под Житомиром. Называет имена и дату ее переброски в Киев. В этом отряде поджигателей состояли сын генерала польской службы Карвицкого, жених дочери Охотского Антон Мошинский и капитан Янишевский, пробравшийся в Россию из герцогства Варшавского нелегально под видом украинского казака. Хозяин имения опасался доноса, но выставить диверсантов из дома не мог, поскольку часть его имений находилась по ту сторону границы, где обосновался его французский приятель генерал Савоини.

После Святок 1811 года заговорщики, наконец, покинули Галеевку. Охотский облегченно вздохнул, но осенью 1812 года Мощинский снова напомнил о себе, прислав письмо из тюрьмы, куда угодил по уголовному делу. Требовал денег на подкуп полиции и судей. В случае отказа угрожал донести в комиссию генерала Эртеля, кто прятался от русских властей в Галеевке зимой 1810 г. Не известно, чем могла бы закончиться эта история, но после победы русских войск на Березине и изгнания французов из пределов России царь Александр поспешил объявить «амнистию для всех поляков, замешанных в политических проступках». «Нас, – с облегчением замечает в своих «Записках» Охотский, –  уже не могли ни требовать к ответу, ни судить, если бы и были какие подозрения».

И все же Охотского постигло возмездие за злодеяния его сообщников в Киеве. Его дом взлетел на воздух от взрыва того самого пороха, от которого сгорело, возможно, не одно строение на Подоле и Печерске.

Наделяя капитана Янишевского «сподручным материалом», генерал Савоини не поскупился, и после отъезда диверсантов в Киев на чердаке Охотского остался «про запас» целый сундук французского пороху. Спустя какое-то время после войны в доме возник пожар. И все могло бы кончиться благополучно, если бы не это опасное наследство маршала Даву.

Взрыв в Галеевке, разнесший на куски старый притон поджигателей, стал последним аккордом трагедии, разыгравшейся на Подоле летом 1811 г. И хотя открывшиеся позже военные действия обошли наш город стороной, провидению было угодно, чтобы именно киевляне оказались на передовой линии еще не объявленной войны и чтобы они первыми глянули ей в лицо сквозь огонь и дым городских пожарищ.

Эта статья опубликована в книге Анатолия Макарова «Были и небылицы старого Киева»