Глазами клоуна (любовь и разлуки Мыколы Яковченко)

Мифология

«…Прохожу по центру Киева. Легкой походкой поднимаюсь по улице Городецкого в скверик возле Театра Франко. Останавливаюсь возле памятника Яковченко(скульптор Владимир Чепелык). И сразу вспоминается «торба» анекдотов, связанных со всенародно любимым комиком, украинским Чарли Чаплиным, как назвал его однажды Сергей Параджанов…» 

Наверное, это слишком банальный «разбег» для рассказа о небанальном человеке. Но ведь и впрямь первое, что возникает в памяти, — это мифы, анекдоты и небылицы, которые порождало в центре Киева 50—70-х само «явление» этого артиста. Его неповторимая неуклюжая, присущая комикам походка. Его глаза — глаза клоуна — острый, цепляющий, озорной взгляд с лукавством и спрятанной горечью. 

Ну а теперь отмотаю пленку назад — и вспомню (в жанре повторения пройденного) хотя бы несколько из этих правдивых анекдотов… 

Пожалуй, самая известная быль-небылица, связанная с Мыколой Федоровичем, — случай в морге. Однажды прямо на улице у него прихватило сердце. Актер упал без чувств. Его подхватила «скорая». И медики, вроде не обнаружив признаков жизни, тут же… транспортировали его к покойникам! Яковченко, к счастью, оказался живучим. Посреди ночи очнулся — а вокруг горы трупов. Он встал, как ни в чем не бывало, посреди «преисподней»… Рассадил некоторых мертвецов, вручив им карты в руки, будто собрался сыграть с ними в преферанс. Потом подошел к задремавшему санитару и вежливо спросил: «Є цигарка?» Санитар упал в обморок.

А вот еще одна история. В 60-м режиссер Виктор Иванов снимает фильм «За двома зайцями», пригласив на роль Сирка (отца Прони) Мыколу Яковченко. Режиссера предупреждали о «вредной привычке» комика. Но разве можно найти ему замену в колоритной украинской комедии? И вот уже практически вся съемочная группа строго следит за «обликоморале» артиста. Ни капли в рот! А в один прекрасный съемочный день он появляется на площадке и делится с коллегами рецептом волшебного обновления своего тембра. Мол, надо активно пить сырые яйца — и голос зазвенит, как колокольчик. И понеслось. Одно за другим… Яйце эдак на десятом, когда актер повалился, как сноп (пьяный в стельку), съемочная группа обнаружила: в яйцах вместо белка-желтка — спирт (введенный внутрь иезуитским способом при помощи иглы). 

На подобные трюки актер был горазд… 

На съемках тех же «Зайцев» помолвку Прони и Голохвастова отметили бурным «взрывом» шампанского. Было несколько дублей. Лилось шампанское рекою. Николай Федорович признал, что это лучший съемочный день в его жизни — и широко раскрывал рот, впитывая «бьющую фонтаном» чудесную влагу. А когда шампанское на киностудии иссякло, один из режиссеров (Борис Шиленко) придумал хитроумный фокус — заменил шампанское мыльной пеной (организовав для этого специальное оборудование). Ни о чем не подозревающий артист раскрыл рот… Но в него струей полилось мыло! Яковченко оцепенел. Изменился в лице. И сказал, как припечатал: «Изобретатели чертовы! Да таких Кулибиных расстрелять мало!» 

А вот еще рассказывают… Когда-то Яковченко крепко дружил с Юрием Шумским (Галушка в спектакле «В степях Украины»). Шумский потерял сыновей на войне. Впал в тяжелейшую депрессию. И решил отречься от театра. Гнат Юра тогда не знал, как возродить замечательного актера к жизни. Решили послать «в разведку» Яковченко, а там будь что будет. Мыкола Федорович заявился к Шумскому как ни в чем не бывало. И после добрых слов сочувствия вдруг улизнул в маленькую комнату, так называемую творческую лабораторию Шумского, где тот учил свои роли. Пять минут его нет, десять минут нет, полчаса нет. Шумский спохватился. Зашел в кабинет, а там Яковченко под столом ползает… «Ти шо там робиш, Миколо? — Та ти ж сам казав, шо це твоя лабораторія, так я пробірки шукаю — для аналізів!…» Шумский рассмеялся. Пелена печали на время спала с его глаз. 

Много баек о семейных злоключениях Яковченко. Его дочь Юнна, тоже замечательная актриса, как могла пыталась удерживать отца от пристрастия к спиртному. А он не унимался! И иногда кричал под балконом: 

 — Юнно, дай мені хоч сорок копійок! 

 — Вони ж розсипляться, коли я буду кидати… 

 — Юнночко, а ти заверни їх в троячку — і кинь! 

Та же Юнна частенько не выпускала его из дому, ограждая от встреч с «прекрасным», то есть с выпивкой. Прятала одежду. Но «клоун» любыми путями ускользал из квартиры, правда, без штанов, в одних трусах. Когда мальчик-сосед появлялся на лестничной клетке, Мыкола Федорович слезно просил: 

 — А дай-но примірити твої штанці, бо мене вже в театрі чекають! 

 — Так ви ж в них не влізете!

 — Та нічого, я візьму мило — а потім якось натягну! 

Молодой актер Александр Быструшкин, решив завязать дружбу с маститым, как бы невзначай спрашивает: «Миколо Федоровичу, а ви багато випили на своєму віку?» Яковченко и обронил тогда свое, ставшее впоследствии крылатым: «Не перепливеш!»

В своем же театре он обожал «пикироваться» с актрисой Ольгой Кусенко. Однажды она решила попрекнуть Яковченко хмельным образом жизни, так тот ответил…

 — Олю, мені дзвонив знайомий міліціонер і просив передати, щоб ти не йшла на Бесарабку…

 — Чому?

 — А там облава на б… почалася! 

Дмитрий Гнатюк часто вспоминает такую «хохму»… Яковченко в очередной раз решил «завязать» после «разбора полетов» в театре. Тогда же Дмитрий Михайлович и вступился за друга. Так вот, встретив его на Прорезной, Яковченко говорит певцу: «Привіт, Дмитро! Все, амба, кришка, я зав’язав, я більше не п’ю! Але з тобою — ну ти ж сам знаєш, з величезною охотою…» 

Еще одна мини-история, только печальная. Как известно, у Яковченко была любимая собачонка — помесь таксы и дворняги. Как у Раневской был свой Муля, так у Яковченко был свой Фанфан. Псина, удивительно преданная хозяину, обожаемая всем центром столицы. Поскольку это было действительно выдающееся зрелище в районе Крещатика: клоун Яковченко (в обуви на два размера больше) и Фанфан, покорно плетущийся за хозяином, который его отчитывал без конца: «Ух ти, алкоголік, знову нажерся?!» Дети окружали эту экзотическую пару толпами, висели на актере, как груши.

…И когда человек и пес смотрели на детей, на город, на мир, казалось, что смотрят глаза одного существа — не очень счастливого, но бесконечно преданного… 

Однажды, когда актер заговорился возле театра с коллегами, а пес ненадолго отлучился, то попал этот верный друг в «собачью будку». Два живодера заарканили псину — и в машину! Вдруг крик возле театра: «Миколо Федоровичу, вашого Фанфана забрали!» И практически весь центр Киева стал свидетелем феллиниевско-чаплинского эпизода — старый больной человек (в тех-таки ботинках с загнутыми вверх носами) бежал за машиной, кричал, заходился в истерике. И каким-то образом все же сумел остановить похитителей. А потом уже всем театром пришлось освобождать верного Фанфана от захватчиков. И впредь Николай Федорович не отпускал далеко от себя собачонку. И, как известно, она и сейчас возле его ног — в том самом скверике, возле того же театра. 

Феноменология

Почему его так любили? Пожалуй, на этот вопрос имеется самый легкий и достоверный ответ. Потому что природа — не дура и знает, когда посылать на грешную землю своих избранников, актеров милостью Божьей. 

Трохим Бесараб в фильме «Дед левого крайнего»

Собственно говоря, феноменов!

Возможно, для популярности кому-тоне хватает природного дарования, сонма успешных ролей в кино (или на телевидении). При этом вроде бы и человек известный, а магнита в нем нет! Сила влечения масс к таковому — ноль! 

А вот актеры-феномены, которых в разные времена было сколько надо, располагаются в другой «таблице» (не Менделеева!). Такие актеры — исключительные «фольклорные элементы». Как у Филатова? «Я фольклорный элемент, у меня есть документ!».

Бесспорное обаяние, врожденный магнетизм, своеобразный колорит, их же «эксклюзивная» харизма — все это и выводило ИХ за рамки «чистого актерства». И забрасывало в самую гущу народной мифологии… 

Пацюк — «Вечера на хуторе близ Диканьки»

В ХХ веке в советском театре-кино подлинно «фольклорных элементов» было приличное количество. Таков, например, Петр Алейников, которого цитировали после «Трактористов». Такова Рина Зеленая со своими тетушками, семенящими вдоль главных сюжетов разных картин.

Такова великая Раневская, шагнувшая с экранов в водоворот фольклора. Пожалуй, такой же «элемент» Борис Бабочкин, поселившийся в народном творчестве благодаря своему Чапаеву. Чуть позже, в 60-е: Никулин, Моргунов и Вицин (Балбес, Бывалый, Трус). Естественно, фольклорными стали «фашисты» из сериала Татьяны Лиозновой «Семнадцать мгновений весны» — Штирлиц и Мюллер. 

А в Украине? Разумеется, Мыкола Федорович, доигравший своей жизнью то, чего не удавалось в кино или на сцене. Безусловно, Копержинская, принимаемая народом как «своя», как женщина с поля-огорода, а не из коварного артистического будуара. В этом ряду — Сова, Тарапунька, Штепсель, театральная актриса Швидлер. И, пожалуй, Леонид Федорович Быков, снявший в 70-е в Киеве два военных фильма и еще больше породнившийся с народом, которому и так служил верой и правдой. 

…Из них всех наибольший индекс цитирования (и наивысший рейтинг анекдотизма), естественно, у Яковченко.

И где более разлит его колорит — в творчестве или в жизни? — по-прежнему спорный вопрос. 

Жизненные похождения «клоуна» кажутся естественным продолжением его же часто оборванных кинематографических или сценических историй. 

Можно подумать: да что он такое глобальное играл-то? Выходил в «тюбетейке» всего на несколько минут в хите франковцев «В степях Украины», корчил физиономию, затем приговаривал: «Зірки, і ті зриваються… І в дальній путь на довгії года!» И все! И этого хватило. Хватило настолько, что когда в 1952 году Тимофей Левчук экранизировал театральный спектакль, то Яковченко после кинопремьеры часто только так и называли в народе — «Довгоносик». Даже «клеймили» при встречах, отчитывали за аморальный и антисоциалистический образ жизни.

В случае с Яковченко, как мне видится, возникал еще и некий «реверсный процесс» взаимоотношений артиста—персонажа. Казалось, сами образы из разных пьес и сценариев «подстраивались» под природу этого лицедея — и бодро шагали ему навстречу. А тому ничего не стоило — лишь щелкнуть пальцем, лукаво подмигнуть и — «Клоун идет на манеж!»

И так вот лицедействовать, играть, «феноменить» он начал с юных лет. Его имя гремело еще в родных Прилуках в 20-е годы. Был в то время такой себе театр, которым руководил Пилип Хмара. В этом коллективе юный актер и блистал, как молодой месяц. Примерно тогда же он надевал на себя рясу во время пасхальных праздников, ходил меж домов, пел псалмы. Одаривал благословениями людей — и при этом собирал щедрые дары как бы «на церковь». И взрослые, и дети верили ему: падали на колени, одаривали пасхами, яйцами, бутылками. Настоящий священник! Хотя это была всего лишь игра, перевоплощение по нужде (куска хлеба ради). А он при этом «давал» еще и сильный вокал (у него был сочный баритон). 

Ну как в такой момент сказать: «Не верю!»? Верили. 

Или гораздо позже — в киевском театре — он мог заявиться на порог кабинета директора театра и… с ходу — «Усі бандити!». Это не значило, что он собирался «разоблачать», это значило, что очередная «роль» уже скакала ему навстречу. 

…При всей разности этих его ролей (а задействован он был примерно в двух сотнях спектаклей и 55 кинокартинах) всегда просвечивает в его палитре упомянутый мною «фольклорный элемент» — человек и персонаж. Его безоговорочное комедийное наполнение — в тех-таки фильмах-спектаклях — до конца никогда не исчерпывалось. И оставляло «выход» за сцену. За экран. В водоворот жизни улиц. Сам актер, сиживая в гримерке, частенько хлопал себя по лицу, приговаривая: «Ех ти, пичко моя, годувальниця!» Иван Пырьев, пригласив его в 60-е в фильм «Наш общий друг», категорически запретил Яковченко пользоваться гримом: «Коля, такую морду, как у тебя, Бог дает раз на сто лет — и то на Пасху, не вздумай портить ее гримом!». 

Пожалуй, Пырьев единственный, кто точно ухватил суть этого «элемента». Яковченко и так всегда разный — даже без грима. Без всяких внешних приспособлений. 

Тем временем у актера-«фольклороносителя» должен быть свой фирменный «Муля»! Как у той же Раневской, которая перед Великой отечественной войной снялась в «Подкидыше», произнесла на свою голову: «Муля, не нервируй меня!» — и превратила впоследствии свою жизнь в сущий «ад». 

У Яковченко как раз и не было какой-то единственной фольклоротворящей роли-маски, за которую уцепилась бы народная память. Его «муля» произрастал в десятках различнейших образов. Начиная с Бублика в спектакле «Платон Кречет» в 30-е, когда актер понравился самому Корнейчуку. Потом — Довгоносик. После — в 50-е — забавный дед-рыбак в спектакле «Калиновая роща»… 

А уж начиная с 1952-го, косяком пошли самые разные его персонажи. И яковченковский «муля» каждый раз выныривал буквально из событийного русла той или иной истории. 

Между прочим, многие сюжеты мало кто помнит. А вот Яковченко, его «мулизмы», не стираются: «Шельменко-денщик», «Літа молодії», «Королева бензоколонки», «Вий», «Варькина земля», «Меж высоких хлебов».

Естественно, мощным таким «мулей» может считаться его Пацюк из фильма А.Роу «Вечера на хуторе близ Диканьки», с которым, разумеется, тоже связаны истории… Когда на «надцатом» дубле Пацюк-Яковченко уже устал глотать вареники, все же постарался взять себя в руки: устоять до конца! Ну а уж когда вышел из павильона и поплелся по ночному городу, то весь этот гоголевский рацион и вывернуло из него… Проходившая мимо дама строго отчитала артиста: «Ну что, нализался, паразит, как свинья?!» И бедному Яковченко стало так обидно: ведь трезвый был как стеклышко, просто «перетрудился» на съемках. 

Согласно «теории» и практике, у каждого клоуна (как фольклорного элемента) существуют и свои конфликты с действительностью. Клоуну всегда чудится, будто бы он столь же вольготно может существовать в разных жанровых сферах (не только в комедии). И маска ряженого может быть так же легко заменима — на трагические одежды, скажем, шекспировских героев. Поэтому и Никулин стремился сыграть в военной драме по К.Симонову. И характерная Фаина Георгиевна столь потрясающа в своих трагических отражениях («Мечта», «Дальше — тишина»). И фольклорная Копержинская, как известно, открыла себя с другой стороны, не побоявшись выйти на сцену в интеллектуальной европейской трагикомедии «Визит старой дамы». 

Вот и Яковченко постоянно искал такой же открытый выход в драматический космос. Когда я расспрашивал об актере Марину Захаренко-Корнейчук, супругу драматурга Александра Корнейчука, то с удивлением узнал, как страстно украинский клоун мечтал сыграть мавра Отелло…

 — Мыкола Федорович знал наизусть целые фрагменты из этой шекспировской трагедии! И часто сетовал, что ни один режиссер не видит его в роли ревнивого мавра, — рассказывает Марина Федотовна. — А когда Александр Евдокимович читал ему свою пьесу «Банкир», то видел слезы в глазах актера, до того он хотел попробовать себя в другом амплуа… 

…Неудивительно, что когда на сцене франковцев однажды выступала известная греческая трагедийная актриса Аспасия Папатанасиу (со спектаклем «Антигона»), именно Яковченко и вызвался ее чествовать. И, выйдя на сцену, стал легко, без запинки, «шпарить» на греческом. Многие от неожиданности рассмеялись. А мне кажется, что в такой вот «выходке» он и пытался продвигать себя в высоких жанрах: мол, смотрите, а я еще и так могу! 

Love-story

Судьбой и творчеством Мыколы Федоровича в 2000-е серьезно занялась архивист, филолог, исследователь — замечательная и обаятельная женщина Ирина Матяш. Она посвятила Яковченко свои книги, не без ее участия появился фестиваль молодых актеров (осененный именем комика). Я однажды заметил: будь у каждого нашего большого актера (то ли Гашинского, то ли Куманченко, то ли других) такой же преданный страж и ангел-хранитель, то цены бы не было и нашей театральной истории, сохранившей бы для вечности их роли, их улыбки, их голоса… 

Ирина Матяш рассказала мне, как разыскивала на Байковом его могилу… Собственно говоря, семейную усыпальницу (так как там почивает семья Мыколы Федоровича). Добиралась к этому последнему пристанищу актера, а потом вроде «провалилась» в «преисподнюю» — земля ушла из-под ног… и оказалась она едва ли не у подножия памятника… Это наваждение или галлюцинация или же усмешка — с того света? Сама не знает, но склонна верить, что судьба артиста —не «социалистический реализм», а больше — мистика. Сложная, путаная, а порою и темная история. Собственно говоря, «бездна», в которую и сам он, еще при жизни, смотрел все теми же глазами — печальными глазами клоуна.

…Такими же глазами однажды посмотрел с девятого этажа своей квартиры его зять — замечательный профессионал украинского радио Владимир Бохонко. Он болел, мучился отсутствием близких (особенно любимой жены). И, оставив на кухне знакомую, как-то обреченно посмотрел с этажа и… вниз головой… 

Несколько раньше ушла из жизни Юнна Яковченко, актриса, театровед, замечательная хозяйка. В квартире на Брест-Литовском она создала комфорт, райское гнездо. Ничто не предвещало трагедии. Кроме какого-торока, дамокловым мечом нависшего над этой семьей. Весь род Яковченко — будто бы «под топор»… 

Юнны — по причине неизлечимой болезни — не стало в 1980-м. 

Сестры ее старшей, Ирочки, тоже не стало… По той же причине. Ушла совсем молодой в мир иной, когда и было-то ей всего-навсего 38. Перед этим шесть лет мучилась, а семья как могла ослабляла ее физическую и моральную боль. 

В тот день, когда Иры не стало, смерть дочери попытались хотя бы временно скрыть от эмоционального Мыколы Федоровича. А он вроде сердцем все чувствовал. И говорит: «Піду на кухню, наллю собі чарку — треба Ірку пом’янути…». 

…В его душе многие годы ныла рана, которая никак не могла зарубцеваться. Своими глазами, как рентгеновскими лучами, он «пронзал» прошлое, настоящее, будущее… И видел «там»… что-то непоправимое. 

Да и сам он уходил в мир иной, собственно говоря, не таким уж изношенным стариком. Ему было 74 года. А это время для возрастных актеров — еще ого-го. Играть и играть.

Но, оставшись без театра (его определили только на «разовые» роли, выведя за штат), очень затосковал. Внук актера Николай (судьба которого, кстати, тоже сюжет для трагического рассказа…) вспоминал о тайных записях дедушки в дневниках: «Сумую, немає ролей, туга…» Когда в театр пришел директор Компаниец, то решил заняться «упорядкуванням творчого складу». Тут же и полетели головы «за штат». И отторгнутыми оказались хорошие артисты — Чайка, Рубчакивна, Барвинская, Яковченко. 

Он трагически воспринял свой статус «актера со стороны». 

Правда, его жажду играть и потребности материальные компенсировали кинематограф и радио. И тут уж, как говорится, нет худа без добра. Поскольку пленка все-таки увековечила для нас этот «фольклорный элемент» в разных ролевых отражениях… 

…За четыре года до смерти ему устроили творческий вечер на сцене родного театра. Актер был тронут. И в то же время что-то безнадежно оборвалось в душе грустного комика. И не помогло даже звание «народного», которое пришло к нему поздно — 27 ноября 1970 года. Хотя народным он стал мгновенно, сразу, лишь вынырнул его лукавый, подлый, но обаятельный Довгоносик. 

…11 сентября 1974 года «скорая помощь» увозит его в больницу. Нужно удалить аппендицит. Но когда врачи приступили к операции, оказалось, что поздно… Семья, кстати, была уверена, что артиста «зарезали» на том-таки операционном столе. В Феофанию его не приняли, долго возили по городу. А Марина Корнейчук-Захаренко призналась мне, что Юнна часто сетовала: мол, не оказалось в тот момент рядом с Яковченко такого влиятельного друга, как Корнейчук (он ушел двумя годами раньше), тот бы вытащил любимого клоуна даже из пропасти… 

Как, впрочем, часто случалось, когда Яковченко выгоняли, обижали, а Корнейчук брал его «под свое крыло», поддерживал — и просил Гната Юру пощадить редкий талант. И на время в жизни Яковченко вроде бы все выравнивалось, устаканивалось. 

Все… кроме одного. 

…Ее он встретил в свой первый киевский период — в конце 20-х. Он тогда лишь поступил на работу в Театр имени Ивана Франко (по приглашению Гната Юры). И сразу был введен в спектакль «Сон в летнюю ночь» по Шекспиру. 

Молодой Яковченко начал «оперяться» в труппе, участвуя в постановках по произведениям Днепровского, Фурманова, Газенквеллера. А в это же время в студии при театре обучалась очаровательная столичная красавица Таня Евсеенко. Она была на ролях второго плана. Но для мужчин была на плане первом. Потому что невероятно красива, притягательна. Многих околдовывали ее роскошные волосы. И чем-то она была похожа даже на манких актрис «великого немого». Казалось, эта трепетная Таня пришла в театр из другого мира — далекого, блистательного, томного, а не из постреволюционного Киева, где ставят пьесы про большевиков и строят непонятную «социалистическую» жизнь. 

Соединение двух столь разных персонажей — трогательная лирическая красавица Таня и колоритный острохарактерный комик Мыкола — на первый взгляд казалось диковинным. С виду — красавица и чудовище. 

Актриса, за которой убивались первые парни театра, тем не менее, к изумлению многих, останавливает свой выбор на… Яковченко. Она отвергла даже а-ля голливудского красавца, впоследствии одну из самых ярких звезд франковской труппы, героя-любовника Виктора Добровольского (которому впоследствии благоволила сама Наталья Ужвий; он играл с ней памятную для многих роль Мыхайла в «Украденном счастье»). 

Так вот Добровольского юная Таня отвергла… А Яковченко, уже в начале 30-х, стал ее мужем, ее судьбой. 

То было время, когда «клоуна» забросило в Харьков, на революционный «манеж». Советская власть решила организовать там государственный Театр революции. И для этого прежде нужно было «разгромить» труппу Одесского театра революции, изъяв оттуда лучших актеров. Надо было перетрясти и франковцев… (Тогда все так решали: одних сокращали, других объединяли.) Оказавшись в Харькове в новом театре, Яковченко играл интересные роли, но изнемогал под игом часто несправедливого худрука Марка Терещенко. Он, например, раскритиковал его Фальстафа, хотя другие были от этой роли в восторге. 

Но уже тогда Мыколе Федоровичу было кому поплакаться в жилетку. Рядом любимая Таня. Они поженились в 1931-м. Ему — 31, ей — 21. Разница в десять лет ничего не решала. Свадьбу отгуляли в Киеве, на Шулявке. И после как жена декабриста Таня отправилась вслед за мужем в постреволюционный голодный и холодный Харьков. 

Жизнь невыносимая. Свою любовь они испытывали на колесах, на чемоданах, будучи полуголодными, полунемытыми, но… совершенно счастливыми.

26 апреля 1932 года на свет появился их первенец — доченька Ира. Это было великое счастье для Мыколы Федоровича. Казалось, нет вокруг никаких тягот жизни — ни глупых пьес, ни плохих режиссеров. Есть любимая семья… И разве этого мало? 

В середине 30-х, когда Театр революции распадается, супруги возвращаются в Киев. Яковченко вмиг становится любимцем публики, сыграв Терентия Бублика в «Платоне Кречете». Эту роль высоко оценил сам Корнейчук. 

В трагическом 1937-м в этой семье еще одна радость —  30 апреля рождается вторая доченька, которую называли вариативно: Юнна, Юна, Юнона (будто героиню из «Энеиды»), Юния. Когда Юночке было всего лишь два года, она вместе с папой появилась на сцене в спектакле «Маруся Богуславка»: это ее дебют. 

Конец 30-х вносит в судьбу актера злое дыхание войны. Он попадает в советско-финскую заваруху. Вскоре — Великая отечественная. 

Буквально перед войной он выходит на сцену в роли того самого Филимона Довгоносика. А чуть позже уже публицистическая вариация этого же образа появляется в военном спектакле «Партизаны в степях Украины». 

Это уже период эвакуации. Жена и дочери уехали из Киева. Тамбов, Семипалатинск. Фронтовые концерты. Он на театральной «передовой». И у него десятки выступлений перед бойцами.

Когда Мыкола Федорович прямо с театральной площадки шагнул в самое пекло войны, то каждую секунду думал о Тане, о доченьках, которые зябли в эвакуации. 

Его фронтовые версты были долгими, трудными: Сталинград, Будапешт. На этих дорогах были встречи с Хрущевым, Рокоссовским… 

Жить и выживать в военных условиях помогала единственная мысль — о скорейшей встрече со своими девочками.

…И уже в 1944-м, вернувшись в Киев и получив при помощи Корнейчука две комнаты в коммунальной квартире на улице Ольгинской, казалось, все плохое позади… 

Но все плохое только начиналось.

В год Победы, в середине 1945-го, его любимая Таня, его красавица и умница, этот ангел во плоти, стала себя чувствовать все хуже и хуже… Неизлечимый недуг съедал ее. Прямо у него на глазах. На помощь Танечке были брошены лучшие врачи — благодаря опять-таки Корнейчуку (ныне часто несправедливо презираемому многими…). Ей, как могли, продлевали жизнь. Хотя день тогда для нее уже считался за год. 

Сил хватило до 1946-го. Умерла Таня — вместе с нею умерла и часть его самого… 

В воспоминаниях об актере, которые трепетно собрала Ирина Матяш, есть воспоминания о том, как прощались с Татьяной Марковной… Гроб с ее телом поставили на полуторку с открытыми бортами, а рядом были окоченевшие девочки и близкие друзья Яковченко: Ужвий, Пономаренко, Добровольский… Когда полуторка едва тронулась с места, казалось, жизнь пишет для этого артиста уже другую пьесу. Клоун не на манеж собирался, клоун пытался удержаться за белый свет… Потому что — без нее — и его практически «не было».

…В драме Яковченко, в последующей хмельной эпопее, ставшей для многих эдакой популярной «кинокомедией», между строк прочитывается страшное и необратимое. Он сам себе не мог простить разлуку с той, которая в конце20-х увидела в нем, приземистом, смешном, совершенно негероическом, а скорее комическом типе, рыцаря из романа… Лучшего, избранного, не чудовище, а красавца. И великая любовь к этой женщине, смешанная с какой-то глубоко спрятанной его благодарностью (за ее осознанный чувственный выбор) вроде постоянно довлела над ним…

У него не получалось без нее жить.

И вселенская несправедливость — он «есть», ее «нет» — стирала границы между комедией (на сцене) и трагедией (в его судьбе). 

И чтобы отрезвить себя от дурмана, от рока, он и искал лекарство от недуга. И находил его в рюмке. 

Бедные дети страдали от этого. Часто были брошенными, недосмотренными. Вот что рассказывала в конце 90-х народная артистка Украины Марина Герасименко: «Мыкола Федорович запил по-черному. Семья жила впроголодь. Младшую девочку забрала к себе директор школы с намерением удочерить ее. Но Юнночка постоянно рвалась домой. Однажды она прибежала и увидела, как отец спит на голом матрасе, вместо одеяла укрылся пальто. Отопление тогда было печное, а печка — вся в трещинах… И девочка, где-то раздобыв глину, начала эту печку замазывать. Так и впоследствии она пыталась спасти свою семью, присматривая за отцом…» 

Благодаря чутким актерам, девочки стали на ноги. И когда подросли, пытались как могли погасить пожар в душе отца-
актера. 

Разные люди говорили, что уже оставшись вдовцом с двумя детьми на руках, он не страдал от отсутствия внимания со стороны других женщин. Действительно, и внутри театра, и за его пределами возникало много желающих «заполучить» популярного комика в придачу с квартирой в центре. Он был мужчиной знаменитым, хорошо зарабатывающим. (За один фильм мог получить, к примеру, более пяти тысяч советских рублей! По тем временам огромные деньги.)

Но Яковченко никогда даже не посмотрел в сторону других завидных дам… Никогда. 

Его лицо было всегда веселым, подвижным, гримаса сменяла гримасу… А вот глаза… глазами клоуна он смотрел вроде бы в другой мир — в мир, где умерла любовь, где никогда не будет счастья. Так Сирано страдал по своей Роксане. Так Квазимодо оплакивал единственную свою любовь — Эсмеральду. Комедия превращалась в трагедию. Клоун шел на «манеж». И только отзвуком прошлого в памяти «того» поколения до сих пор остаются его лукавые куплеты — «И в дальний путь на долгие года…»