Когда Михаил Врубель появился в Киеве, ему было 28 лет. По-польски его фамилия означала «воробей». Это коробило молодого художника. Меньше всего он хотел походить на серенькую птичку. И носил странную одежду, им самим придуманную. В Киеве он объявился венецианцем — в коротких бархатных штанах с застежкой под коленом (в Европе их называли кюлотами) и в такой же куцей курточке. На ногах его красовались белые чулки и штиблеты. Киевляне оглядывались на него на улице. Подобные наряды они видели только в театре…

«Женщины красятся, почему же не краситься мужчинам?»

Вскоре художник преподнес киевлянам новый сюрприз — демисезонное пальто собственного покроя с семью суконными пелеринами в каких-то странных коричнево-зеленоватых тонах. Врубель обошел в этом одеянии несколько кафе и был приятно удивлен всеобщим вниманием к своей скромной персоне. Лишь в доме профессора Адриана Прахова ему объяснили, что киевляне взбудоражились потому, что приняли его за некую важную особу. Пальто с пелеринами тогда никто не носил, и этот покрой остался лишь в форменной одежде. Одну пелерину носили ксендзы и швейцары Института благородных девиц, две пелерины — генерал-губернатор. Но чтобы семь! Это было уж слишком…

Киев не чурался чудаков. Петербургская чопорность была ему чужда. У вчерашнего студента Академии художеств Михаила Врубеля появилась возможность вдоволь поэкспериментировать над своей внешностью и блеснуть дремлющим в нем талантом театрального декоратора. Он смотрел на Киев, как на свой личный театр — театр одного актера. И постоянно придумывал эффектные выходы на публику. В искусстве эпатировать он опередил футуристов. Возможно, они учились у него. Во всяком случае, расписывать красками лицо Врубель придумал еще в 1880-х годах в Киеве, когда о подобных экстравагантных капризах в Петербурге никто не помышлял.

«Как-то раз, — вспоминает художник Николай Прахов (сын профессора), — после того как Врубель писал орнаменты во Владимирском соборе, он складывал в ящик свои материалы, собираясь «шабашить», идти в город в кондитерскую «Жорж», а оттуда — к нам обедать. Сведомский (художник. — Авт.) обратил его внимание на то, что кончик носа слегка запачкан зеленой краской. Михаил Александрович поблагодарил, посмотрел на себя в зеркало, а затем, вместо того чтобы смыть скипидаром небольшое пятно, взял пальцем с палитры ярко-зеленую краску «Поль-Веронез» и тщательно окрасил ею весь нос. Потом пошел по намеченному маршруту, обращая на себя всеобщее внимание прохожих и удивив продавщиц кондитерской».

Врубелю казалось, что он сделал великое открытие. «Женщины красятся, — терпеливо втолковывал он супруге профессора Прахова Эмилии Львовне, — почему же не краситься мужчинам? Только не так, как они. Люди сейчас еще не понимают, но скоро все мужчины будут красить, как я, свои носы в разные цвета, в зависимости от характера и темперамента. Одному подойдет желтый, другому — синий или красный, третьему — лиловый. Мне, например, идет этот зеленый. Это будет очень красиво!» Жена профессора не заглядывала в будущее так далеко. Она приняла зеленый нос за шутку гения — не пустила его за стол и отправила в ванную привести себя в порядок.

Врубель считал человеческое тело несовершенным и полагал, будто в процессе эволюции наша внешность сильно изменится. Однажды он показал Прахову эскиз фигуры с вытянутой рукой, на которой, к немалому удивлению профессора, кроме запястья, явственно вырисовывался второй такой же сустав. «Это, — объяснил художник, — добавочное тело, которого еще нет у человека, но которое необходимо, чтобы кисть руки свободно двигалась во всех направлениях». Профессор посоветовал художнику приберечь эту мысль для более подходящего случая и нарисовать фигуру с руками, «как у всех людей».

Естественно, ничего серьезного в подобных трениях не было. Огромный талант Врубеля никто не отрицал. Киевляне восторгались его познаниями, высказываниями об искусстве, трудолюбием. Но вскоре выяснилось, что в Киеве он не ко двору. Уважать — уважали, но при этом докучали мелочной опекой, приставали с «отческими советами», а в общем считали молодым дарованием, не доросшим еще до настоящего дела. Врубель был приглашен в Киев Праховым для реставрации и отчасти для росписей Кирилловской церкви. Обновил более 100 изображений, написал несколько композиций и четыре алтарных иконы, среди них — знаменитую «Кирилловскую Богоматерь». После этого иной художник считался бы мастером, и заказчики завалили бы его работой. Но с Врубелем этого не случилось.

«Вместо Богородицы гарцевала на рыжем коне цирковая амазонка»

Художественная артель Васнецова постоянно нуждалась в опытных монументалистах, но о привлечении Врубеля к работе во Владимирском соборе речь не шла. Строительная комиссия заказала как-то художнику несколько эскизов, но представленные им работы говорили о полной несовместимости его дарования с возможностями тех живописцев, которые работали в храме. На всякий случай его допустили к росписи орнаментов, но, разумеется, не на видных местах, а в боковых нефах, подальше от людских глаз.

По замыслу устроителей росписи собора должны были стать новым словом в искусстве. Но, увы, на Врубеля при этом никто не рассчитывал. Получилось так, что главные росписи делали художник-«сказочник» Васнецов и Нестеров (нашедший свой монументальный стиль уже после Владимирского собора), далекие от церковной живописи братья Семирадские. А настоящий мастер, способный вдохнуть в религиозную живопись новую силу, оставался не у дел. Ему доверяли лишь замысловатые декоративные рамочки. Как все это похоже на наш Киев! И в те времена ремесленник с крепкой практической хваткой ценился выше художника…

Впрочем, Врубель не протестовал и не возмущался. Его разочарование проявлялось лишь в отдельных бытовых деталях. Он мало ценил вкусы киевлян и несколько раз писал новые картины поверх полотен, объявленных местными знатоками шедеврами. Работая во Владимирском соборе, он написал однажды на холсте образ Богородицы и оставил его просыхать на мольберте в крестильне. Картина произвела сенсацию. Восхищенный Васнецов позвал Прахова. Но когда тот явился, на холсте «вместо Богородицы гарцевала на рыжем коне цирковая амазонка». Друзья — покровители Врубеля обмерли от неожиданности. Как раз в эту минуту пришел сам автор картины, на которого с упреками обрушился Васнецов. «Ничего, ничего! — заторопился оправдаться немного смущенный Врубель. — Я напишу другую, еще лучше прежней. Приходите посмотреть через несколько дней».

Точно такая же история повторилась и с картиной «Моление о чаше». Как на беду, Прахов с Васнецовым успели сосватать «Моление» киевскому меценату — миллионеру Терещенко. Врубель взял деньги, но картину оставил у себя, чтобы «дописать уголок». Через два дня мэтры-покровители «пошли посмотреть, как закончил картину Михаил Александрович. Приходят. Дверь в коридор не заперта. Врубель по-прежнему спит, а прямо против двери, на мольберте, тот же холст и на нем… скачет на коне цирковая наездница в трико, коротеньких кисейных юбочках и огромном декольте, а клоун стоит на парапете и держит обтянутый папиросной бумагой огромный обруч, через который цирковая «дива» готовится прыгнуть… Только внизу, да кое-где сверху еще остались следы «Моления о чаше»…

— Михаил Александрович! Михаил Александрович! — набросились оба на спящего Врубеля. — Что вы наделали?! Как можно было так испортить совершенно готовую, прекрасную вещь, проданную вами, за которую и деньги вам уплачены!»

Скандал вышел шумный, и обоим мэтрам пришлось извиняться перед Терещенко. Отношения Врубеля с киевской художественной средой как-то не ладились. А со временем охладели вконец. Ничего хорошего не ожидал он уже и от своего заказчика — руководителя художественных работ во Владимирском соборе и Кирилловской церкви Адриана Прахова. Прожив в Киеве с 1884 по 1889 год, Врубель остался в глазах профессора всего лишь многообещающим молодым человеком и, если не подмастерьем, то во всяком случае не тем мастером, которому можно поручить одну из росписей на стенах собора. Советское искусствоведение старалось объяснить этот странный факт тем, что Врубель был лишен религиозных чувств. Но дело не в чувствах.

Много лет спустя сын профессора пытался объяснить разрыв художника со своим отцом несхожестью их подходов к делу. «Отношение моего отца к М. А. Врубелю, — пишет Николай Прахов, — в начале их знакомства полное увлечения его выдающимся талантом, впоследствии несколько охладело. Случаи беспричинного уничтожения им вполне законченных произведений и рассеянный образ жизни, заставлявший его неожиданно бросать работу над орнаментами в соборе, убедили отца в деловой неустойчивости художника».

Увлекшись англичанкой из увеселительного кафе, мастер забросил работу

Требовать от художника практической хватки — последнее дело. В ХIХ веке это знали. Причины неприкаянной жизни Врубеля в Киеве были иные. Рядом с гением многие деятели тогдашней киевской элиты чувствовали себя неуютно. Он заставлял их взглянуть на себя с высот вечности. А они к этому не привыкли.

Он мешал им и в личной жизни. На фоне экзотических, безумных страстей Врубеля их «романтические похождения» казались обычным мещанским флиртом. Профессор Прахов считался великим ловеласом, однако знал меру в амурных делах. В свое время он увлекся красотой, умом и необыкновенными дарованиями внебрачной дочери военного министра Милютина и, разумеется, женился на Эмилии Львовне по любви. Но злые языки судачили, что при этом профессор ловко пользовался выгодами своего брачного союза. Когда, к примеру, Строительный комитет отвергал ту или иную композицию художников, расписывающих собор, за ее «неканоничность», зять Милютина мчался в Петербург, где перед ним открывались двери самых высоких кабинетов, и все вопросы решались.

Профессор обожал свою супругу, но часто изменял ей и заводил «романы» на стороне. Когда его амурные подвиги всплывали, Эмилия Львовна устраивала «бунты». Сначала она исчезала из дома, и вся праховская компания рыскала по городу в ее поисках. Потом она неожиданно появлялась, запиралась в гостиной и играла самые мрачные места из Бетховена и Шуберта. Ее умоляли успокоиться и отворить дверь, но она отвечала страшными раскатами и рыданиями рояля. Так продолжалось обычно целый день. Потом Эмилия Львовна сдавалась, и в дом съезжались гости.

Праховские бури в стакане воды выглядели комично по сравнению с любовными историями Врубеля. Женщины влекли его к себе загадкой так называемой вечной женственности. В женской красоте Врубель искал не счастья, но разгадки тайны бытия. Многие его увлечения носили платонический характер. Ему было совершенно все равно, какое место занимала женщина в обществе. Когда он с восхищением говорил о чарах цирковых наездниц, Нестеров и Васнецов лишь недоуменно переглядывались. Ничего особенного они в них не видели, а Врубель готов был ради какой-то «дивы» бросить все на свете. В свою будущую жену — певицу Надежду Забелу — Врубель влюбился (уже в Москве) заочно, по голосу на пластинке. Для него этого было достаточно. Впоследствии он написал с нее «Царевну-Лебедь» — самый романтический женский образ во всей мировой живописи.

Увлекшись как-то циркачкой-англичанкой из киевского увеселительного парка Шато-де-Флер, Врубель забросил работу и целые дни проводил в ее семье. «Но что такое бедный художник для дельцов кафе-шантана?! — рассказывает живописец Николай Мурашко. — Горемычный Михаил Александрович торчал там по целым дням и вечерами; его «предмет» вдруг на глазах куда-то исчезал, и тогда его развлекал отец. Михаил Александрович рассказывал об этом с грустной улыбкой. Потом «предмет» появлялся, как и исчезал, без всяких объяснений. Это увлечение длилось не долго. Артисты «Шато» перекочевали куда-то в другое место. У Михаила Александровича появилась было мысль сопровождать их, но эта идея, к счастью, скоро отпала».

Под конец своего киевского житья Врубель увлекся итальянской наездницей Анной Гаппо и ради нее в 1899 году оставил наш город. На этот раз вера в женскую красоту не обманула его. Вместе с цирковой труппой он попал в Москву, где его ждали лавры гения. Там он нашел не просто похвалы, но и надежного друга-мецената — Савву Ивановича Мамонтова. Создал полотна, которые делают его имя бессмертным. Конечно, Врубель не тратил в Киеве время впустую. Под сенью каштанов написаны такие известные картины, как «Девочка на фоне персидского ковра» и «Восточная сказка». Но рассчитывать на что-то большее не приходилось. Тогдашний, вторичный в своих художественных вкусах, Киев никогда не позволил бы ему написать «Демона», «Пана», «Царевну-Лебедь», «Сирень»… В них воплотилось вдохновение сродни безумию. Но именно этого в городе не любили.

После десяти лет своей новой, некиевской, жизни Врубель покоряет столицы Европы. В 1906 году дебютирует в Париже. Там происходит его заочная встреча с Пабло Пикассо. Молодой Пикассо с утра является на выставку русских художников и по нескольку часов простаивает перед полотнами Врубеля. Он хочет понять его тайну. Учится у него быть великим, загадочным, непостижимым…