Первый снег

Знать, этот город так поблек
в грязи осенней,
что только чистый первый снег —
его спасенье.

Но мы не ведали, чего
мы так хотели,
а оказалось — что его
ночной метели!

И снег пошёл, пошёл, пошел…
Как цвет черешен,
он был не лёгок, не тяжёл,
а просто нежен.

Он тихо лёг поверх обид,
как бинт на ране,
что заглушит, что победит
воспоминанье.

Он четко вычертил карниз,
набух, как пена,
освобождая душу из
былого плена.

Освобождая душу из
былой печали,
он уходил покорно вниз,
а мы молчали.

Он для тебя и для меня
мелькал искристо…
Пусть ляжет первая лыжня
легко и чисто!

Под эту музыку, что в нём
почти звучала,
давай рискнём:
давай начнём,
начнём сначала!

Знать,
этот город так поблек…

То снегом, то туманом, то дождём…

В 1991 году был сожжён крест на могиле
украинского поэта-диссидента Василя Стуса.
Были разбиты статуи скульптора Ивана Гончара,
над которыми он работал долгие годы.
Дважды заливали краской мемориальную доску
на доме Михаила Булгакова.
Плодились «национально ориентированные»
радикальные организации.


То снегом, то туманом, то дождём
над родиной, над нашим бедным раем
мы к вам, живым, настойчиво идём,
свечами озаряем бедный дом,
но сами в адском пламени сгораем.

Гремучей смесью — ненависть и страх,
и в этой рукотворной преисподней
наш бедный прах сгорает на кострах,
кромешно разожжённых чёрной сотней.

Крест надмогильный… Пламя, дым и чад.
Что? Ест глаза? Отмахиваться бросьте!
Не просто доски в пламени трещат, —
людские перемолотые кости.

Очищена чугунная доска
от жидкости прилипчивой и вязкой.
Кровь, что ещё не пролита, пока
лукаво притворилась красной краской.

Не человека- статую — в куски?
Но пошлым завереньям вопреки
вновь злоба охмеляет, словно брага.
И снова каждый остров — Соловки.
И тени Яра Бабьего — горьки
встают по краю каждого оврага.

Опять убогих истин благодать
не оставляет родину в покое.
Неужто сжечь — достойней, чем отдать
усталым людям должное, людское?

Хлеб не взрастить под огненным дождём.
Пожар сожжёт, не обогреет дом,
холодное жилище человечье…

И потому мы снова к вам несём
зажжённые страданьем и трудом
добра и правды трепетные свечи.

То снегом, то туманом, то дождём…

1990-1991

Прощание. Май 1986 года. Киев-

Щуря глаз на огни,
смотрит, словно чужая…
Сигарету помни.
Закури, провожая.
То, что жженьем в крови,
мукой сладкой и жуткой,
отреши, оторви —
и отделайся шуткой.
Небо брызнет дождём,
чтоб тоска миновала.
Докурив, побредём
по перрону с вокзала.
Но в прощания час,
без обрядов и правил,
кто уехал, — на нас
этот город оставил.
Тротуары чисты
от вокзала до дому…
Мы с ним нынче — на «ты»
по родству вековому.
Он нам верит во всём
в этом мареве синем…
Оградим и спасём.
Не сдадим.
Не покинем.

Поедем в Пущу…

«Ты видишь: слаб огонь, что я храню,
но тем жаднее тянешься к огню»
Шекспир, Сонеты

Поедем в Пущу, в гости к октябрю.
(Ты, за делами, раньше — не хотела)
Но нынче я тебя уговорю
потратить день без толку и без дела.

Погрезим отходящей красотой,
неторопливым, грустноватым хмелем.
Былого лета стынущий настой
с тобою честно, поровну разделим.

Здесь пахнет тленом. Здесь уже почти
ни озорства, ни страсти. Ты устала…
Прости меня, любимая, прости!
Пью эту осень из твоей горсти,
как пьют вино из лучшего бокала.

Весенний снимок

Какая над Печерском благодать!
Но мне бы не снимать, а втихомолку
стоять и отрешённо наблюдать,
как ты на солнце щуришься сквозь чёлку.

Как ты, на миг мечтательно-тиха,
в раздумье улыбнёшься отчего-то,
позируя для уличного фото,
и заодно — для этого стиха.


* * *

Пройдёт, говоришь…
Мы и сами с годами пройдём,
как облака тень проскользит по вечерней аллее.
Морзянка сомнений —
по стёклам колючим дождём.
Удары судьбы поражают острее и злее.

Колышется время
над трудной огромной страной,
которая трижды во многих обидах повинна,
но тысячу раз остаётся до боли родной
на долгих путях своего нелюбимого сына.

Единственный город…
Здесь — дружеской встречи уют.
Табачный дымок в ожиданьи ночного трамвая.
Хоть мне-то известно, как здесь жестоко предают,
как здесь настигает хмельная тоска ножевая.

Так досками накрест забить опостылевший дом?
Утешиться фразой про горечь родимого дыма?
…………………………
Но… как же мой город с тревожным июньским дождём?
Прекрасным дождём, так светло пролетающим мимо!

октябрь 1988

Посвящение В.Каденко (известному киевскому барду)

Ещё не тоскливо, не горько:
век юн и пока не жесток…
……………………………..
Кружит над Владимирской горкой
Тетрадный
в линейку
листок.
Колеблется в воздухе чистом,
отпущен на волю – лови!
Исписан юнцом-гимназистом:
помарки,
и те – о любви!

При Вашем, Володя, таланте,
от Ваших, Володя, щедрот
и мне генерал Ипсиланти
на старом Печерске кивнёт.

И тем, позапрошлым столетьем,
считая, как вёрсты, года,
в коляске дорожной поедем…
А Вы подскажите – куда?!

Туда, где над стопкой прошений
и прочих судейских бумаг
влюблённый насмешливый гений
творит свою сказку, как маг.

Не томно и благоговейно –
беспечно и навеселе…
И кровь виноградников Рейна
в гранённом горит хрустале!
………………………………
Задуем старинные свечи:
театр затевать не с руки,
покуда дела человечьи
корыстны, грязны, жестоки.
Покуда цинично и зорко
торгаш подбивает итог…

Но вновь над Владимирской горкой
кружится тетрадный листок!

16 ноября 2001

Александру Вертинскому

Всё не так, как хотелось, не так, как желали.
Говорите, горчит сладкий воздух чужбины…
Но зачем вам сюда, Александр Николаич,
где вас помнят ещё, где вы были любимы?

Здесь жестокие люди воюют и строят.
(Импрессарио ловок, да цензоры строги.)
Но зато разрешат по Ташкентам гастроли
и в кино подберут подходящие роли.

Старый друг и коньяк… Даже это не лечит:
коленкор партбилета в суждениях друга.
Слишком многих здесь нет, а иные далече…
И заносит, заносит забвения вьюга…

Но однако решили: решились вернуться,
хоть легко было вам обо всём догадаться…
А теперь, когда снова и страшно, и пусто,
и любимый ваш Киев — в другом государстве,

вас сюда приглашают настойчиво, долго.
Для кого-то вы здесь — политический довод.
Для кого-то теперь ваши песни и имя
на разбойных путях — словно вдох кокаина.

Здесь вам снова придётся сквозь боль улыбаться
в кабаках, где от дыма табачного мглисто,
где крутой бизнесмен, засылающий баксы,
по-хозяйски рычит:

— Про мадам… и про листья!

Здесь предчуствие новой карательной жатвы
За иную идею! За новое знамя!..
Только вы всё равно, всё равно приезжаете!
Только вы остаётесь по-прежнему с нами!

«Я всегда был за тех,
кому горше и хуже,
Я всегда был для тех,
кому жить тяжело.»
Александр Вертинский

Осокорки

Безлюдных дач таинственный уют.
Испревший лист коричневато – розов.
И над прудом на подмостьях встают
невзрачные коробочки насосов.

Поселок дремлет, ни велик, ни мал.
В предчувствии зимы трава седая…
Здесь обруч, что мучительно сжимал,
распался на куски, освобождая.

Здесь иней опушает.
Здесь время пробегает незаметней.
Здесь тучи проколовшая звезда
не кажется единственной, последней.


* * *

Когда пылающей горошиной
катилось солнце за дома
и в палисадниках Святошино
густая скапливалась тьма,

слова доверчивые, странные
шли сквозь ночное забытье
и ощущались, как дыхание,
такое близкое, твое…

И потолок над нами трогая,
луча подрагивала нить…
Но даже исповедь жестокая
нас не смогла соединить.

Прошло. Забыто. Позаброшено
за трижды тридевять земель…
Но вот случится быть в Святошино,
и вновь настигнет горький хмель.

Травинку закушу со злобою:
мол, что мне память — трын-трава!
И в сотый раз забыть попробую
ночные, трудные слова.

Мальчишки 60-х…

Запыленный киевский садик…
Покой его скомкан и смят:
мальчишки шестидесятых
oпять на скамейках шумят!
Покуда их дерзкого нрава
ни влась не смирила, ни быт,
им тихо поёт Окуджава,
Высоцкий тревожно хрипит.
Не прочь прибалдеть хорошенько,
в угаре от твиста и книг…
Грохочет для них Евтушенко,
Стругацкие пишут для них!
Их жесты порою картинны:
пока ещё отрок — не муж!
Но время сжимает пружины
сомненьем заряженных душ…
На старом любительском фото
едва различишь, как вдали…
Здесь водка погубит кого-то,
а этого — купят рубли…
Тот, в свалку рванув обалдело,
достигнет чиновных высот.
А этот возьмётся за дело,
надеясь, что дело — спасёт.
И кто-то простится сурово
(а кто — разглядеть не могу!),
чтоб «Новое русское слово»
читать на чужом берегу.
И кто-то усталым комбатом
пройдёт беспощадный Афган,
кому-то чернобыльский атом
прибавит невидимых ран.
Судьбу многоликую эту
не втиснешь ни в сводку, ни в стих…
О, как разбросает по свету
ребят, одногодков моих!
Тревожным пройдут бездорожьем,
нездешней ли, здешней земли…
И смогут…
(а правильней – сможем.)
А если точнее — смогли!


Поминальная молитва

Звук протяжно дрожит,
меж могильных холмов замирая,
и уводит в просторы далёкого, знойного края,
где песок да песок, где колодцы так редки, так редки…
Где вы жили когда-то, мои беспокойные предки.

Где в своих заблужденьях и едких прозреньях упрямы,
на горячем песке возводили тяжёлые храмы.
Где в поверженный город враги, торжествуя, въезжали,
и на мёртвых камнях остывали, немея, скрижали.

Звук протяжно дрожит, к безответному небу взывая.
Это мечется боль! Это мечется мука живая!
Сколько биться ей в круге проклятом, безвыходном этом,
ограниченом древним, жестоким и ветхим заветом!
Чтоб опять на безвинных смертельная падала кара
не стрелой Иеговы, а пулями Бабьего Яра.

Звук протяжно дрожит, наполняя собою округу…
Что ж ты, девочка-дочка, прислушалась к этому звуку?
Что ж ты смотришь окрест отрешённо и даже сурово,
будто силишься вспомнить давно позабытое слово?

Да, мы рвёмся из страшного круга смертей и увечий
лёгкой птицей, травинкой и трудной судьбой человечьей!
А за нами в веках, – чья-то страсть и надежда, и мука,
воплотившись в дрожание древнего скорбного звука…