Работа и занятия поглощали весь день. Время летело быстро. Только по воскресеньям, в единственный тогда выходной, можно было отдохнуть и развлечься. Летом увлекались прогулками на парусной яхте, зимой лыжами, коньками и катанием на санках с горки.                                                            

В эти годы поднялась новая волна репрессий. За арестом маршала Тухачевского и других высших командиров Красной Армии стали исчезать многие технические специалисты, ученые, писатели, артисты. Эта мясорубка затронула лишь несколько знакомых мне семей. И потому мне все еще казалось, что в новой волне террора есть какой-то смысл: ведь других-то она обошла. Не значит ли это, что те, кого забрали, быть может, действительно в чем-то повинны?..

Весной 1938 года я защитил дипломную работу, успешно окончил институт, получил специальность инженера-технолога и был направлен на знаменитый революционными традициями киевский завод «Арсенал», числившийся в оборонном реестре под номером 393. Там производились артиллерийские орудия. Мне предстояло стать оружейником. Но судьба распорядилась по-иному. На горизонте сгущались тучи нового мирового конфликта, но мы старались не думать об этом. Оживленная культурная жизнь Киева настраивала на мирный лад. Здесь часто гастролировали зарубежные артисты. Советские музыканты, певцы, шахматисты завоевывали лавры на международных конкурсах, и росло ощущение принадлежности к большому миру за пределами наших непроницаемых границ. Мы с друзьями не пропускали ни одного концерта выдающихся исполнителей. Концерты Собинова, Ойстраха, Гилельса, Козловского, польской певицы Евы Бандровской-Турской, чешского джаза Циглера и любимца публики джазиста Утесова обычно давали в Колонном зале бывшего Купеческого собрания на углу Крещатика и Александровской улицы. Здесь до революции стоял памятник Александру П. Его взорвали в первые месяцы советской власти, но остался мраморный цоколь с барельефом, изображавшим народы Российской империи, и надпись: «Царю-освободителю благодарная Россия».                                         

Так уж у нас повелось, что инициаторы реформ, рассчитанных на благо народа, гибли от рук тех, кто провозглашал себя его «друзьями». Александр II, отменивший в 1861 году крепостное право, был убит взрывом бомбы в Петербурге, подброшенной «народовольцем». Столыпина, премьер-министра Российской империи, проводившего земельную реформу, обещавшую крестьянам землю и процветающее фермерство, застрелил фанатик-революционер. Выстрел, оборвавший жизнь этого выдающегося политического деятеля России, раздался в Киевском оперном театре, напротив ложи, где находился последний русский царь Николай II. Убийство Столыпина не только остановило многообещающую реформу, но и вызвало усиление реакции, что в конечном счете привело к революции 1917 года…      

В повседневную жизнь врывались все новые зловещие  нотки: поражение республиканского правительства в Испании и воцарение в Мадриде на германских и итальянских штыках диктатора Франко, аншлюс Австрии и триумфальный въезд Гитлера в Вену, нацистский шантаж Чехословакии и мюнхенский сговор… Ситуация вокруг Чехословакии резко обострилась. Я работал тогда на заводе «Арсенал». В конструкторском бюро, где мне отвели место за большой чертежной доской, я оказался в группе, руководимой инженером Тимофеевым. Он очень внимательно отнесся ко мне, помогал освоить специфику производства. Но с ним не долго пришлось работать. На Украине объявили мобилизацию. Командиров, числившихся в резерве, в том числе и Тимофеева, призвали в Красную Армию. Пару раз он заходил к нам, уже в военной форме, подтянутый, суровый. Рассказал, что получил направление в армейскую группировку на границе с Польшей. В соответствии с соглашением между СССР и Францией мы должны были совместно прийти на помощь Чехословакии в случае агрессии против нее. Все говорило о том, что такой момент наступил. Сообщения прессы об угрозах Гитлера Праге, о провокациях генлейновцев в Судетах предвещали новую захватническую акцию нацистов. Москва провела мобилизацию в Украинском военном округе, чем подтвердила намерение выполнить свое обязательство. Мы с вниманием следили за переговорами в Мюнхене, будучи уверены, что, если Гитлер не отступит, СССР и Франция окажут Чехословакии обещанную поддержку. Психологически наш народ, как мне кажется, был к этому тогда готов. Более того, мы надеялись, что в итоге произойдет свержение фашистской диктатуры в Германии. Но очередной истерический спектакль, разыгранный Гитлером в Мюнхене, привел к предательству западными державами Чехословакии. Франция отказалась ей помочь. Польша не пропустила Красную Армию через свою территорию. Мобилизацию на Украине отменили, и инженер Тимофеев, сняв военную форму, вернулся в конструкторское бюро завода «Арсенал»…

Каждое утро, идя на работу через Мариинский парк, я смотрю на расстилавшийся внизу левый берег Днепра, на песчаные отмели, заливные луга, далекие деревеньки на горизонте с церковками и колокольнями. Неужели наступит момент, когда здесь, над  кручей, будет стоять немецкий солдат, а наша армия откатится по этим лугам далеко за горизонт, а сюда хлынут нацисты, оставляя позади себя потоки крови, тысячи изувеченных и плененных, обуглившиеся скелеты многострадальных украинских деревень?                                         Прочитав только что опубликованную сенсационную книгу таинственного Эрнста Генри «Гитлер против СССР», где предсказывался, пусть и временный, захват германскими войсками обширных территорий Советского Союза, и наблюдая феноменальные успехи Гитлера, приведшие, впрочем не без помощи западных политиков, к созданию великогерманского рейха, я уже не исключал того, что в случае войны с немцами нам придется понести огромные потери. Мысли обо всем этом меня занимали и в личном плане. На вечернем отделении Киевского политехнического института не было военной кафедры. Все мы на время учебы имели отсрочку от призыва, и теперь предстояло пройти действительную военную службу. Правда, окончившие институт пользовались льготой: в сухопутных войсках служили год вместо двух, а на флоте — два года вместо четырех. Успеем ли пройти службу до войны?                                         

В начале ноября пришла повестка из военкомата. Следовало явиться на медосмотр, а затем в призывную комиссию. Никаких дефектов у меня не обнаружили. Комиссия ограничилась лишь несколькими вопросами биографического характера. После краткого ожидания в коридоре я снова предстал перед комиссией и узнал, что зачислен на Тихоокеанский флот и должен еще в этом месяце отбыть во Владивосток. Меня всегда влекла морская романтика. Все же я не обрадовался решению призывной комиссии. Почти всех моих друзей призвали в сухопутные войска Украинского военного округа. Они служили поблизости, получая увольнительную, приезжали домой, нарушая правила, переодевались в штатское и отлично проводили время в привычной обстановке. Мне во Владивостоке ничего подобного не светит. К тому же служба — два года, а не один, как у них. И с Галей придется надолго расстаться. А еще меня расстраивало предписание явиться на сборный пункт остриженным наголо. Предотъездные дни прошли во всякой суете: оформление разных справок, получение проездных документов,  свидетельств, удостоверений. Мучительно-сладким было прощание с Галей. Да и от родителей я еще никогда на такой длительный срок не уезжал, и было больно расставаться с ними. Тоскливое чувство не покидало меня все те дни. Но было и какое-то непонятное, тревожившее душу предчувствие чего-то неизведанного, такого, что должно изменить всю мою жизнь. Завидуя друзьям, остающимся на Украине, я не предполагал, что почти все они погибнут в первые дни войны и что такая же участь наверняка постигла бы и меня, останься я с ними.»

От составителя—Недолго довелось прослужить Бережкову на Тихом океане.Благодаря его свободному владению немецким и английским языками,командование командирует его в Мурманск,для встречи немецкого лайнера «Бремен»,сбежавшего из США,а потом в составе Днепровской флотилии становится участником «раздела Польши».А потом:

«Пришел вызов в Москву. Там велись интенсивные переговоры с немцами по выработке нового торгового соглашения. В них принимали участие и представители Наркомата военно-морского флота. Я им понадобился как переводчик.                                                                                

По пути в Москву я остановился в Киеве. На сей раз можно было задержаться там на несколько дней. Я воспользовался этим, чтобы встретить новый, 1940 год с родителями и друзьями.                                                                                 

Киев как бы приветствовал меня солнечным морозным утром. За окном вагона мелькали знакомые с детства названия — Ирпень, Пуща-Водица, Пост-Волынский. Вот и киевский вокзал. Сердце радостно екнуло, когда на перроне увидел отца. Он сообщал в письмах, что чувствует себя неважно, но все же пришел меня встретить. Отец сильно постарел, некогда черные как смоль волосы стали совсем белыми. На нем были поношенное осеннее пальто и старая, еще дореволюционная фуражка с эмблемой дипломированного инженера. Мне стало как-то неловко. Во Львове я приоделся и вышел из «международного» вагона франтом, в модном, подбитом мехом, плаще, английской фетровой шляпе, благоухая японскими мужскими духами. После объятий и поцелуев отец даже как-то неодобрительно на меня поглядывал: мой вид казался ему вызывающим и неуместным среди серой массы людей, толпившихся на вокзале. Но дома отец быстро оттаял, и мы провели вместе несколько чудесных дней. Нет ничего радостнее возвращения в отчий дом после долгой разлуки. Мама приготовила новогодний ужин с украинской спецификой: кутья, взвар, домашняя колбаса, окорок, запеченный в тесте, фаршированная щука и, наконец, ее коронные блюда — «хворост» и торт «Наполеон» с ароматным кремом между тонкими хрустящими прослойками. В киевских магазинах еще можно было тогда купить хорошие продукты, хотя уже появились наши знаменитые «перебои в снабжении». Под Новый год собрались старые приятели. Пахло хвоей от свежесрубленной елки. Потрескивали свечи.В графине янтарными блестками переливалась неизменная отцовская настойка на стеблях зубровки. Было и традиционное трио: отец — скрипка, мой школьный товарищ Георг Фибих — виолончель и я — рояль. Когда-то, в середине 30-х годов, казавшихся теперь такими далекими, в теплые летние вечера на тротуаре под цветущими липами у нашего открытого окна останавливались прохожие послушать любительские домашние концерты. И вот мы снова вместе. Какое душевное тепло, спокойствие! Вспомнили разученный еще в немецкой школе рождественский хорал: «Тихая ночь, святая ночь…»

Мы никогда не были очень близки с отцом. Он днями и вечерами пропадал на службе, а по ночам корпел над чертежами, чтобы подзаработать. Он был виртуозный чертежник и талантливый инженер старой петербургской школы. А я днем работал на заводе, затем занятия на вечернем отделении Политехнического института, в «Интуристе». Выходные дни каждый проводил по-своему. Но в те несколько последних дней 1939 года нас что-то неудержимо тянуло друг к другу. И расставание в первый день нового, 1940 года было очень тяжелым — как будто оба мы предчувствовали, что никогда больше не увидимся…»

От составителя—Следующий раз Бережкову довелось побывать в Киеве только через три года:                                                                                                                                                                           

«6 ноября 1943 г. Красная Армия освободила столицу Украины. Узнав об этом, я сразу же попросил у Молотова разрешения слетать в Киев, чтобы выяснить судьбу родителей, о которых не имел сведений с момента оккупации города гитлеровцами. — Поезжайте, — сказал Молотов. — Пусть Козырев выяснит, когда обстановка позволит это сделать, и договорится с военными, чтобы вас взяли на попутный транспорт. Вы, конечно, поступили легкомысленно, не приняв в 1941 году мер к своевременной их эвакуации.                                         

Ранее я уже объяснял Вячеславу Михайловичу, почему так получилось. Вернувшись из Германии, я сразу же дал родителям знать о себе, и потом мы регулярно  переписывались. В первые недели войны никто не ожидал, что немцы захватят Киев. В письмах отца тоже чувствовалась уверенность, что столицу Украины ни в коем случае не сдадут. Генерал Тупиков, вместе с которым мы выбирались из Берлина, получил назначение на Юго-Западный фронт и стал начальником штаба фронта, оборонявшего город Киев. Я просил его позаботиться, в случае необходимости, о моих родителях. В единственной весточке, которую я от него получил, сообщалось, что у них все в порядке и чтобы я не волновался, поскольку оборона Киева надежна и неприступна. То была непростительная самонадеянность. События развивались быстрее, чем можно было предположить. Танковые корпуса Гудериана стремительно обходили Киев с двух сторон. В какой-то момент еще оставалась возможность вывести армию из котла. Быть может, в последнем транспорте Тупиков пристроил бы и моих родных. Командовавший войсками генерал Кирпонос умолял Ставку разрешить упорядоченную эвакуацию столицы Украины. Но Сталин запретил отход и потребовал, чтобы войска стояли насмерть. Сотни тысяч солдат и офицеров оказались в окружении, погибли или попали в плен, вместо того чтобы, отступив, продолжать борьбу на других фронтах. Когда гитлеровские танки ворвались в расположение штаба фронта, Кирпонос и Тупиков застрелились. Оборвалась и моя связь с родными.

11 ноября 1943 г. в Киев отправлялся военный транспортный самолет, в котором нашлось место и для меня. Я припас кое-какие продукты — булку, масло, сало, колбасу, уложил все в небольшой чемоданчик, полагая, что часть пути, возможно, придется проделать пешком. Мне выдали удостоверение, подписанное первым заместителем наркома иностранных дел Вышинским и заместителем начальника Генерального штаба армии Антоновым. Военным и гражданским властям предписывалось оказывать помощнику наркома иностранных дел Бережкову всяческое содействие во время его командировки в город Киев.

В Москве к ноябрю уже основательно похолодало, и я решил надеть шубу, которую приобрел в комиссионном магазине сразу же по возвращении из Германии, ведь вся моя теплая одежда осталась в Берлине. Шуба была роскошная — такие носили в дореволюционной  России только состоятельные люди: из черного плотного драпа, подбитая соболями, с огромным бобровым воротником. Вместе с ней продавалась и шапка из бобрового меха с черным бархатным донышком. Весь комплект, точно такой, как на знаменитом кустодиевском портрете Шаляпина, стоил очень дешево — всего 1100 рублей, при моей месячной зарплате в 1800. И что интересно, московские комиссионки были тогда буквально забиты такими шубами и дамскими меховыми манто. Те, кто заранее эвакуировались из столицы, распродавали все, что не смогли взять с собой. Оказалось, что в Москве после революции, гражданской войны и голода начала 30-х годов у жителей все еще оставалось немало имущества. 

Но я совершил ошибку, взяв с собой столь роскошную одежду. После того как самолет приземлился в Броварах, на левом берегу Днепра, мне пришлось добираться дальше на попутных грузовиках, повозках и пешком в потоке беженцев, разрозненных групп раненых солдат, вышедших из лесов партизан и вообще каких-то отчаявшихся, оборванных людей, которых война сделала кочевниками. Мой подозрительный вид нувориша, обогатившегося на народном бедствии, вызывал враждебность, и любой солдат с автоматом или партизан в украшенной красной ленточкой папахе и ватнике, перетянутом крест-накрест пулеметными лентами, считал своим долгом остановить меня и потребовать документы. Имевшееся у меня удостоверение в большинстве случаев производило нужное впечатление. Но кое-кто сомневался в его подлинности и тащил меня к «старшему» для дополнительной проверки. Должен сказать, что многие с большим пиететом относились к моему шефу. Взглянув на удостоверение, спрашивали:                  

— Вы действительно помощник Вячеслава Михайловича? — и старались, чем могли, помочь.                                                                                                                                  

Все же бесконечные проверки отняли много времени. Часам к десяти вечера подошел я к Днепру. Здесь на песчаной отмели валялась разбитая, искореженная техника — немецкая и наша, дымились обуглившиеся остовы домов, в воздухе пахло гарью. Полная луна освещала эту скорбную панораму недавней жестокой битвы. Знаменитый киевский Цепной мост беспомощно поник. Его стальные пролеты рухнули в реку. Кирпичные быки  стояли одиноко, словно геодезические отметки, уходя к противоположному берегу и теряясь в тумане… Я вспоминал, как в 1920 году мы, с отцом и матерью, в этом же месте в лютый декабрьский мороз вглядывались в торчавшие из ледяного покрова фермы Цепного моста, взорванного поляками. Киев был целью нашего долгого и тяжелого пути по вздыбленной гражданской войной стране из голодного Петрограда, где я родился, на казавшуюся благословенной Украину. Мне было тогда четыре года, но многие эпизоды тех мытарств, как и картина взорванного моста, так врезались мне в память, что и сейчас явственно стоят передо мной. С трудом мы перебрались по льду, карабкались на обледеневшие металлические балки. Когда после новых скитаний мы в 1923 году снова вернулись в Киев, начиналось восстановление Цепного моста. В нем принял участие и мой отец. Фермы моста соединяли закрепками на заводе «Большевик», где отец стал главным инженером. И вот теперь, двадцать три года спустя, я снова стою у руин Цепного моста. Сколько же нашему народу пришлось вынести, сколько раз пришлось вновь и вновь восстанавливать разрушенное! Спрашиваю проходящего мимо солдата, как перебраться на другую сторону?                                                                                                                                       

— Дальше вниз, километра через два, понтонная переправа…

Вот наконец и укатанный тракт, ведущий к переправе. Беспрерывной лентой тянутся машины. На берегу их скопилось уже немало. Ждут своей очереди. Понтоны покачиваются на волне и хрипло стонут под тяжестью груженных доверху «студебеккеров». Пристраиваюсь на одном из них. Вот и правый берег Днепра, по существу, я в Киеве. Колонна машин поворачивает налево. Я выпрыгиваю из кузова и иду направо. Где-то здесь поблизости должны быть «закругления» — извилистое шоссе, поднимающееся к Лаврскому монастырю.»