Поэт и Время…

«Я — алкоголік страченої суті,

її Сізіф, алхімік і мурах.

Мої слова, у чоботи не взуті,

спливають кров’ю на її тернах».

Л.Костенко

«Куди йде ця геніальність? Перше, що ледве стримуєшся сказати: в прірву! В безодню. В чорну діру нашого бездержавного існування.

Або струсять на чужу межу, і виходить — Гоголь».

Л.Костенко. «Геній в умовах заблокованої культури»

Интересно, что эти два понятия всегда существуют рядом: Поэт вырастает из Времени. Только Время Поэта — это не наше время, обычное, повседневное. Это большое Время Истории, а вместе с тем — и надысторическое Время, объединяющее в одном видении прошлое, настоящее и будущее. Витольд Гомбрович упрекал Чеслава Милоша, что тот слишком много размышляет о времени, о своем месте во времени новейшей польской литературы. Возможно, и сам Гомбрович не меньше думал о том, но в «Дневник» записал: Рабле не думал, что он автор, не задавался вопросом — останется ли он в истории культуры своей страны. Он просто творил, являя новые формы реальности. В конце концов, он был «прозаиком», а живущие в прозе способны трансформировать материю.

Поэт не может существовать в малом времени. Только большое время — и это блестяще обосновал Бахтин — является порой диалога универсальных ценностей в новом историко-культурном контексте. Все большие феномены прошлого остаются существовать в настоящем времени, а потому могут быть представлены в любую более позднюю эпоху.

«Все повторялось:
і краса, й потворність.

Усе було: асфальти й спориші.

Поезія — це завжди неповторність,

якийсь безсмертний
дотик до душі».

(Цитаты — здесь и далее — из произведений Лины Костенко)

Поэты, надеюсь, — медиумы даже во время конца общей истории. Поэтический гений не зависит от разума. Поэт знает об императивном характере творчества, о его безальтернативной основе. Поэт говорит своей «печальной музе»: «Спасибо, что ты выбрала меня». Сама поэзия свидетельствует о себе через сознание собственного эксперта — Поэта. Ведь даже в самой точной научной экспертизе голос науки не тотален — есть и субъективный элемент; но мудрый судья заметит эту примесь. Тем более она присутствует в поэтической исповеди о том, что представляет суть ее формы и содержания, которая тончайшими шелковыми нитями переплетается с бытием души поэта. Основная категория подлинной свободы творчества — в потенции разума и свободы. Свобода принадлежит прежде всего тем поэтическим образам, мыслям и звукам, которые сами свободно «залетают» в душу, готовую их принять. И сама поэтическая душа свободна потому, что в минуту вдохновения ее не связывает что-то чужеродное, имплантат эрзаца, поскольку повинуется только тому, что происходит из бессознательного, космического. В мире поэзии душа не только основа деятельного самоопределения. «Если бы поэт мог сам писать свои произведения, или хотя бы предвидеть, что и когда ему подарит вдохновение, то он не брался бы за перо, чтобы грызть его в поединке со Временем», — мудро заметил О.Мандельштам.

Поэзия не может быть коммерческой. Она может быть сенсационной и время от времени привлекать к себе читателей, но не может быть массовой. Разве что в форме лозунгов. Сегодня в Европе возрождается интерес к поэзии Виславы Шимборской, но это скорее исключение. Ведь если бы это было правилом, то человечество никогда бы не пришло к апокалипсису. Тем не менее, вектор цивилизационного конца — один. И только поэты не живут категориями начала и конца, ведь они существуют в пространстве синкретичности мифа.

«Спинюся я

і довго буду слухать,

як бродить серпень
по землі моїй.

Ще над Дніпром
клубочиться задуха,

і пахне степом сизий деревій».

(«Поет»)

19 марта мы чествовали Лину Костенко. 80 лет. Много это или мало? Можно ли измерять жизнь Поэта годами? Юбилеями? Пожалуй, нет. И тогда, если принимаешь эту мысль, хорошо понимаешь, почему Лина Костенко существует в атмосфере стольких мифов: она просто живет не здесь и сейчас (хотя и здесь и сейчас тоже).

Поэт понимает, что у Слова нет срока годности. Потому юбилей — определенный рубеж для человека, но не для Поэта. Можем злиться: мол, мы хотим все сделать как можно лучше, готовим торжества, а Поэту это не нужно. Поэт действительно не нуждается в юбилеях. Поэт нуждается в кропотливом труде, чтобы выполнить поставленную перед собой задачу. Поэт — медиум, демиург, существующий в двух мирах, на грани имплицитных божественных значений, которые должны проглядываться в мире будничного языка.

Лина Васильевна вспоминала, как мама говорила ей в детстве, что самое важное — научиться самой делать хлеб. Если умеешь делать хлеб — не пропадешь. Несмотря на то, что у маминой установки есть своя страшная историческая коннотация (Голодомор в 30-х годах ХХ столетия), ее можно разворачивать и в более широкой плоскости. Изготовление хлеба — это, бесспорно, архаический сакральный процесс. Хлеб может быть обычным, будничным, а может быть и Богородичным. Лина Васильевна — Поэт, работающий ночью и до утра, а порой утро может незаметно переходить в другой день и ночь. И так — пока не будет завершено произведение. Именно поэтому реальность сквозь поэтическую материю воспринимается в двух измерениях — в физической данности и «развернутом» воображением (памятью, чувством) подсознании.

Понятно, что Поэт — не Всевышний, поэтому ни одно произведение самого видного Поэта не может быть абсолютно совершенным. Но может ли оно быть завершенным в собственном «цензурном» восприятии? Работы Микеланджело или Леонардо да Винчи отличаются от холстов современных художников. Речь идет не о временных дистанциях, а об отношении к художественному творению и к разному «выпространствованию» временных пометок в художественном артефакте. Кто-то работает с прицелом на десять лет, а кто-то — на тысячелетие.

Кто же является мерилом художественного времени? Поэт? Высшие силы? Это по-прежнему остается загадкой. Суть процесса создания художественной вещи в том, что Поэт никогда не творит только для себя. Да, он может работать не для своей эпохи, если эпоха оказывается глухой к Слову. Однако со временем истина открывается, и множатся ее интерпретации. Существует «эстетическая бесконечность» произведения во времени, считали германские романтики. И чем больше содержаний стратифицирует в себе произведение, тем богаче его интерпретационная перспектива.

Нечто подобное можно сказать и о Лине Костенко, породившей вокруг себя множество мифов. Прежде всего из-за якобы уединенного образа жизни. В наше время недостаток информации о человеке обязательно приводит к созданию слухов. И информационное пространство часто является мусорной свалкой. Лина Костенко — Поэт, который ставит оборонительную стену между собой и пространством несвободы. Она никогда не принимала навязываемых ей форм несвободы в тоталитарную эпоху, не приемлет и не примет их и сейчас, во времена (часто) псевдодемократические.

Писала в годы запрета:

«Ми мовчимо — поезія і я.

Ми одна одній дивимось у вічі.

Вона не знає, як моє ім’я, —

мене немає в нашому сторіччі.

Я не зійшла, посіяна в бетон.

Не прийнялась,
морозами прибита.

Я недоцільна — наче камертон

у кулаці кошлатого бандита».

(«Ми мовчимо — поезія і я»)

Или еще больнее:

«Я пішла, як на дно.
Наді мною свинцеві води.

Тихі привиди верб
обмивають стежку з колін.

Захлинулась і впала, як розгойданий сполох свободи,

як з німої дзвіниці
обрізаний ворогом дзвін».

(«Я пішла, як на дно…»)

А это — жестко и прямо — цикл «Коротко — як діагноз» («Літературна Україна», 14.10.1993), в котором прочитывается словно увиденное сквозь магический кристалл предупреждение о наших драмах в будущем:

«І знов сидять
при владі одесную.

Гряде неоцинізм.
Я в ньому не існую».

Мир Лины Костенко — это мир украинских глубинных мифологически-этнических пластов, которые лежат под землей национального сознания, но иногда проявляются на поверхности через предельно точное поэтическое видение. Это мир национальной памяти как силы, способной вырвать из хаоса часть пространства и уберечь его во времени. За афористическими константами Лины Костенко скрывается потребность и требование достойного общения:

«Довіра — звір полоханий, втече.

Він любить
тиху паморозь дистанцій».

(«Не треба класти
руку на плече»)

В поэзии Л.Костенко есть следы, направляющие нас в мир этической гармонии и эстетического наслаждения. Это не холодная башня из стекла, не борьба света и тьмы. Это созерцание. Замирание. Только так можно увидеть, как из чащ бессознательного смотрят два пугливых глаза. Идеология дает точные указания, Поэзия — только миллионы намеков для нашего воображения:

«У присмеркові
доброї дібровості

пшеничний присмак
скошеного дня.

На крутосхилах
срібної дніпровості

сідлає вічність чорного коня».

(«У присмеркові
доброї дібровості…»)

Лина Костенко живет во времени, когда Украина все больше теряет историческое понимание — свое собственное и внешнего мира. Эту «потерю» ощущаешь слишком остро, когда министром образования и науки в стране становится человек, который считает, что Украина (вместе с украинским образованием и наукой) — это историческая ошибка. Но авгиевы конюшни невозможно перестроить — стояли бы жуткая пыль и вонь. Подвиг Геракла заключался в том, что он их не чистил старым крестьянским способом, не орудовал ни метлой, ни вилами. Он сделал плотину на реке Алфей и пропустил реку сквозь эти конюшни. Где наша река Алфей? Где наш Геракл без генерализованных условных рефлексов?

Украинская литература — это литература запрещенных и погибших, расстрелянных и затравленных, изгнанных и забытых, которых через десятилетия вспомнили, через полвека напечатали» («Геній в умовах заблокованої культури»).

Еще в советское время Лине Костенко была дарована возможность сказать об истории Украины большого периода — когда Украина, существуя на грани поражений и предательств, все-таки боролась за свою независимость, поскольку стремилась быть Украиной. Помнится, пять лет назад на круглом столе в Киево-Могилянской академии, посвященном 75-летию поэтессы, Лина Васильевна рассказала, что однажды услышала по радио выступление девушки, читавшей собственное стихотворение, где была следующая строка: «Україно, дозволь мені жити». Катастрофическим рефреном по-прежнему звучат эти слова человека, который лишен свободы в независимом государстве и не может существовать в Украине как пространстве духовной свободы, в пространстве самостоятельного выбора и собственной воли. «Берестечко», «Скіфська одіссея», «Маруся Чурай» — это попытки прежде всего нового историзма в прочтении Украины.

Исторический мир Лины Костенко — это глубоко авторская версия, альтернативная история, которая, тем не менее, выполняет очень важную функцию: оживляет мертвое тело прошлого, превращает «иксы истории» в магическую формулу бытия человека во времени. Читатель должен воспринять историческое полотно не как завершенное произведение прошлого, а как голос настоящего. Лина Костенко была намерена творить собственный исторический миф, создать исторические поэмы на тему виднейших эпизодов украинской истории. Поэтесса работала в архивах, изучала тогда еще малодоступные исторические и языковые источники. Мизансцены суда в «Марусе Чурай» — мастерски воспроизведенные психологические, социальные и даже юридические реалии Полтавы ХVІІ в. Не говоря уж о языке. «Берестечко» — тоже настоящая энциклопедия языковой палитры того века. Однако историческое мышление покрылось постмодерным льдом нечувствительности… Архивы, кажется, на некоторое время выпали из поля зрения и читателей, и писателей. Хотя для настоящего писателя работа с документами — важный этап, основа. Исторический источник помогает литературному тексту стать «неопалимой книгой».

Часто встречаются высказывания, не имеющие не то что ценности — они не являются ни правдой, ни заблуждением. Это сущностный признак нашего времени, в котором Добро и Зло распыляются, когда грань между смертью и жизнью представляется искусственной. Теперь белое называют черным и наоборот. На самом деле это опасная тенденция, которая приводит к ошибочному осознанию национальной идентичности, неправильному выстраиванию личностных конструктов. Другое дело, что теперь понятия «правильное»/«неправильное» считаются атавизмами. Мы же строим дворцы на песке. А потом удивляемся неуважению к нашей культуре, небрежному к ней отношению…

В этой ситуации пустословия Поэт выбирает для себя пустыню, под которой на самом деле в невидимом подземелье сокрыт материк самобытной культуры… Украинская Атлантида.

Именно таким пространством одиночества стал для Лины Костенко Чернобыль. Это экстремальная метаформа утраченной, отнятой Родины. В этом мире полещуков скрывается живительная способность вернуть утраченную память. Лина Костенко выбирает паломничество, невероятно трагичное по своей сути. Это добровольный уход в бессловесный мир действия. Каждый спасенный человек для Поэта — это спасенная Украина: украинский говор, обычаи, традиции, мышление…

Образ Кассандры близок Лине Костенко. Не случайно к собранию сочинений Леси Украинки именно Лина Васильевна напишет предисловие о пути по «ступенькам гигантов»: «…Лесю Украинку преследовало видение каменной пустыни. Камень имел очертания спящего раба, и она все надеялась, что этот раб пробудится, камень шевельнется, когда этому замученному Орфею будет по силам поднести свирель к устам…

Леся Украинка всю жизнь обращалась к своему народу, хотела растолковать ему его. Но ее мало кто понимал.

Необходимость объяснять — уже это одно сковывает воображение. А гений — это также и воображение. Гений — это и смелость, это прорыв, это ломание канонов и традиций, это выход на новые эстетические орбиты. Украинский гений прикован к телеге. Он не может ее опрокинуть — зачем же шокировать и так расстроенный народ? К цензуре государственной добавляется еще и собственная: писатель должен писать только то, что нужно народу. Гражданская лирика и целомудренные катрены. В самые глухие годы реакции — зашифрованный смысл, аллюзии, аналоги, намеки, аллегории — все это вынужденные балласты поэтики, все это ограничивает возможности, сковывает воображение, направляет его в одно русло, истощает интеллект» («Геній в умовах заблокованої культури»). Или же: «Самое грустное, что она (Леся Украинка. — Д.Д.) все это видела, понимала, сознательно приняла свою участь. Она знала свою безысходность в те «глухонемые времена». Когда Торквато Тассо сходил с ума, его мучители хорошо знали, кто он. Они ему хоть мертвому, но все-таки положили на грудь лавровый венок. А о Лесе Украинке полицейский пристав писал: «…некая Леся Украинка», порой путая ее с «Еленой Пчелкой», — для него это был всего лишь круг людей «сомнительной благонадежности».

Лина Костенко, кажется, окончательно выбрала для себя время будущее. Период молчания, углубленность в собственный мир, потеря близкого человека — Василия Цвиркунова, ее Ангела-Хранителя, — все это создало невидимую границу между современной украинской культурой и Поэтом. В начале 90-х рухнул железный занавес, и писатели, не готовые к осмыслению западной культурнической модели, начали перенимать все, что экономически выгодно в Европе и США. А Лина Костенко — это и Кассандра, и Мириам. Она может быть такой, какой мы ее еще не знаем. Поэтому любое категоричное утверждение о ее творчестве грешит недоказуемостью. Полагаю, ее «Записки українського самашедшого» будут совершенно другим явлением Лины Костенко.