В дореволюционные времена нищих также было много. Их разнузданное, доходящее до откровенного вымогательства поведение бросалось в глаза прежде всего в больших городах: Москве, Петербурге и Киеве. Михаил Пыляев, историк, вспоминал, что, скажем, в середине XVIII столетия ежеутренне в петербургском Гостином дворе «проходили целые бесконечные вереницы нищих; шли бабы с грудными младенцами и поленами вместо последних; шел благородный человек, поклонник алкоголя, в фуражке с кокардой, рассказывая публике мнимую историю своих бедствий; шел также пропойца-мастеровой, сбирали чухонки на свадьбу, гуляя попарно со словами: «помогай невесте»; возили на розвальнях пустые гробы или крышку от гроба старухи, собирая на похороны умершему; шли фонарщики, собирая на разбитое стекло в фонаре. Ходил и нижний полицейский чин с кренделем в платке, поздравляя гостинодворцев со своим тезоименитством. Бродил здесь и нищенствующий поэт Петр Татаринов с акростихом на листке бумаги, из заглавных букв которого выходило: «Татаринову на сапоги». Проходил и артист со скрипкой, наигрывая концерт Берио или полонез Огинского… Брели, особенно перед праздниками, разные калеки, слепцы, уроды, юродивые, блаженные, странники и странницы…

В числе разных пустосвяток, обращала на себя внимание толстая баба, лет сорока, называвшая себя «голубицей оливаной». Носила эта голубица черный подрясник с широким ременным поясом; на голове у нее была иерейская скуфья, из-под которой торчали распущенные длинные волосы; в руках у нее был пучок восковых свечей и большая трость, которую она называла «жезлом иерусалимским». На шее у нее были надеты четки с большим крестом и образ, вырезанный на перламутре. Народ и извозчики звали ее «Макарьевной» и «вдовицей Ольгой». Говорила она иносказательно и все больше текстами; на купеческих свадьбах и поминках она играла первую роль и садилась за стол с духовенством. Занималась она также лечением, оттирая купчих разным снадобьем в бане. Круг действий «Макарьевны» не ограничивался одним Петербургом. Она годами живала в Москве, затем посещала Нижегородскую ярмарку, Киев и другие города. По рассказам, она выдала свою дочь за квартального надзирателя, дав в приданое тысяч двадцать. Подчас «Макарьевна» жила очень весело, любила под вечерок кататься на лихачах, выбирая такого, который помоложе и подюжее».

Интересно, что еще при Петре Великом в крупных российских городах было строжайше запрещено нищим шататься по улицам и просить милостыню, «понеже в таковых многие за леностями и молодые, которые в работы и наймы не употребляются, милостыни просят, от которых ничего доброго, кроме воровства показать не можно». Между прочим, с подававших милостыню взыскивался штраф в 5 рублей, потому что желающие помогать бедным обязывались делать пожертвования на богоугодные заведения. Однажды, в ранней юности, меня поразило следующее зрелище: из огромного автобуса, припарковавшегося на улице Заньковецкой (в центре Киева), средь бела дня стали выходить цыганки, на ходу обматывая березовые поленья платками, делая из них «грудных детей». Тогда я еще не мог догадаться, что такой способ одурачивания населения насчитывает не одну сотню лет.

Правда, в былые времена были среди нищих и не шибко буйные, не нахальные и не наглые. Такие соглашались на любую поденную работу, искали пропитание попрошайничеством, да и только. Крупные монастыри, в силу доктрины братолюбия, терпели на своей территории этот слой общества, разрешали просить милостыню, изредка устраивая для бродяг и специальные трапезы. Следует отметить, что монахи четко отличали нищих от богомольцев, посещающих святые места, хотя внешний вид последних не всегда был образцовым, ведь пройти проходилось порой тысячи верст пешком, и одежда их приходила в негодность. Киево-Печерская лавра — ярчайший образец благотворительной деятельности, — устраивая трапезы для паломников, бродяг к столу не допускала. Они вынуждены были довольствоваться только тем, что оставалось от совместной трапезы истинно верующих сограждан. На территории этой обители нищие, впрочем, чувствовали себя вольготно. Им разрешалось находиться в крытой галерее, ведущей к Дальним пещерам, выпрашивать подаяние, расположившись непосредственно вдоль крепостной стены обители. В большинстве своем лаврские нищие были слепыми и увечными (без рук, без ног, с телами, покрытыми язвами и т. п.). Богомольцы, считавшие своим долгом помочь несчастным, сами люди небогатые, делились с ними просфорами, мелкой монетой. Лаврские нищие входили в специальную артель со строгой иерархией, подчинялись старшим, отдавали им часть вырученного. Именно «командиры» в основном наживались за счет этих бродяг. История сохранила немало примеров, когда «ватажки» строили на вырученные средства большие дома, сколачивали многотысячные состояния. При этом такие «нищие», чтобы не выделяться, а также по долгу профессиональной деятельности одевались в лохмотья, питались грубой пищей, чтобы «быть в форме». Известны случаи, когда после смерти того или иного бродяги в его доме находили тайники, в которых было спрятано по нескольку десятков тысяч рублей!

Передвигаясь по современному Киеву, не перестаешь удивляться количеству нищенствующей братии, в том числе профессиональной, с ее четкой иерархией. Число «жебраків» составляет не одну тысячу. Наши местные клошары, конечно же, не чета парижским (видел я одну дамочку, выпрашивающую денежку на Монмартре. Чтобы так одеваться, нужно иметь очень приличный доход). Попустительство нынешних властей, нежелание решать проблему, конечно же, делает свое. В лучшем случае нищих убирают с центральных улиц лишь на время «загальнодержавних свят» или в связи с прибытием какой-нибудь высокой делегации. Потенциальную угрозу представляют бродяги, болеющие различными серьезными, и главное, заразными заболеваниями: от туберкулеза до сифилиса. До революции на средства города и благотворительные взносы крупных предпринимателей строились богадельни. Государство таким образом пыталось решить проблему борьбы с бродягами, наводнившими крупные города. В Киеве, в частности, работой на ниве общественного призрения прославились семейства Терещенко, Галаганов, Дегтеревых… Вся Россия, например, знала о Сулимовских богоугодных заведениях. В них содержались престарелые бездомные и сироты. Эти заведения находились под патронатом жен киевских генерал-губернаторов. Городские власти, купцы и промышленники в первую очередь устраивали судьбы людей, впавших в крайнюю нужду в силу обстоятельств, то есть ставших таковыми по нужде, а не по призванию. Они четко отличали профессионалов от действительно обездоленных. Первые, правда, могли рассчитывать на какую-нибудь копеечную ночлежку и кусок хлеба. Эта категория, впрочем, отличалась нежеланием честно работать и обладала большой мобильностью, находила места для проживания самостоятельно, преимущественно в заброшенных домах, которые постепенно сносили по указанию полиции. В теплую пору года бродяги устраивали шалаши на побережье Днепра, ютились в землянках, коих огромное количество было обустроено в многочисленных киевских ярах. В сезоны дождей бродяги занимали возвышенности, хотя делали это неохотно, не любили быть «на виду». Оно и понятно. Были времена, когда за бродяжничество можно было угодить в работный дом, в котором, как правило, принудительно заставляли работать (в обмен за проживание, одежду и питание) бывших воров и хулиганов. Горожане жаловались на то, что профессиональные нищие, состоявшие из описанной выше категории населения, объединившись в «бродяжную гильдию», не подчиняются городским властям, не желают честно трудиться, выясняя отношения внутри клана, устраивают потасовки с разбоем и поножовщиной, не брезгуют кражами. Полиция, конечно же, пыталась навести хоть какой-то порядок. Киевская управа благочиния, приказ общественного призрения и прочие службы городского порядка и надзора следили за паспортным режимом киевлян и гостей, однако почти всегда бродяги жили по подложным паспортам. Это не составляло труда, ибо в дореволюционные времена в «виды на жительство» не вклеивались фотографии. Бродяге требовалось лишь выучить письменное содержание документа, украденного у кого-нибудь в толпе.

Существовала категория бродяг-доносчиков. Это были нищие, которые зарабатывали на жизнь тем, что сотрудничали с полицией. Последняя в обмен на необходимую ей информацию разрешала таким бродягам заниматься в свободное время своей «профессиональной» деятельностью. Город, особенно после того, как в последней четверти XIX века обзавелся железной дорогой, стал ощущать огромный наплыв бродяг практически со всей страны. Встречались среди них и беглые каторжники, большой процент составляли дети. Очень часто бродяги похищали детей, воспитывали их по своим правилам и с их помощью срывали неплохие барыши, пользуясь сердобольностью киевлян, их извечно толерантным отношением к калекам, детям-сиротам и просто убогим. Не последнюю роль в этом играл особый христианский статус «Матери городов русских», наличие огромного количества монастырей, церквей и подворий, которые, как уже отмечалось выше, проповедуя братолюбие, занимались благотворительностью по велению души и сердца. Не следует забывать и о том, что щедрые, порой миллионные суммы завещали городу и жертвовали при жизни киевские купцы и промышленники, частенько даже анонимно. Казалось бы: чего это им, респектабельным богачам, редко прогуливавшимся пешком и еще реже сталкивавшимся с городским дном, тратить такие огромные суммы на призрение опустившихся людей? Видимо, все дело в том, что были они людьми верующими, сколотили свой капитал в большинстве случаев честным путем, приумножили деяния своих отцов, заботились не только о собственном благополучии, осознавая, что «тот свет» уравняет имущественный ценз всех без исключения.

После установления советской власти ситуация претерпела кардинальные изменения. Молодое люмпенизированное государство посчитало своим долгом бороться с детской беспризорностью, иногда весьма варварским способом. Создавались детские трудовые коммунны, в которых наспех обутые и кое-как одетые, полуголодные подростки постигали пролетарскую грамоту, осваивали профессии летчиков, танкистов, железнодорожников, словом, тех, кто мог в любую минуть надеть форму и вступить в смертный бой ради победы мировой революции. Бродяг среднего и старшего поколений бросили на произвол судьбы, полностью отказавшись от патроната над ними, выслав на 101-й километр, подальше от столиц, губернских, а впоследствии областных центров, запретив им появляться в этих населенных пунктах под страхом смертной казни. Именно эта категория населения, оказавшись у разбитого корыта, всерьез нарушила относительно спокойный ритм жизни в провинции. Особенно пострадали от такой политики южные губернии страны и Крым. Там было тепло и не голодно, можно было филонить, устраиваясь на работу. По правилам первых лет советской власти, принятый на работу немедленно получал продовольственный паек и «подъемное» денежное довольствие. Рабочих рук не хватало. На первых порах принимали любого, почти не удосуживаясь узнавать, а «чем занимался товарищ до 1917 года». Это приводило к печальным последствиям. Подобно детям лейтенанта Шмидта, мигрирующие бродяги, подбирая по пути все, что плохо лежит, постигали преимущества новой власти, которая волей-неволей поощряла подобную деятельность. Так продолжалось до середины 30-х годов ушедшего века. Когда на конституционном уровне было решено, что, дескать, «кто не работает, тот не ест», бродяги были попросту физически уничтожены, частью завербованы в трудовые, а по сути концентрационные лагеря. Так что строили всякие там беломорканалы и днепрогэсы не только зеки. Большевики таки «сделали сказку былью», превратив всю страну в единую строительную площадку с использованием дармового рабского труда всего населения поголовно. Хорошо это или плохо? С точки зрения демократических завоеваний — не очень хорошо. С точки зрения приобщения бродяг к труду — великолепно. Правда, маленькая неувязочка получается: цели — благие, средства — унизительные. В 1939 году Москва торжественно объявила о построении основной экономической и политической базы социализма, укреплении материальной базы населения, полной ликвидации безработицы, неграмотности и бедности. «Эра милосердия» закончилась, так и не успев начаться. Но это уже совсем другая история.