«…я вспомнил, как однажды отец за  утренним чаем сказал маме,  что  в Киев приехал на несколько дней Михаил Александрович  Врубель и просил отца зайти к нему в гостиницу.

     — Не понимаю я твоего увлечения  Врубелем,-  недовольно ответила мама.- Декадентщина какая-то! Боюсь я этих одержимых художников.

     Но  отец  все  же пошел к Врубелю  и взял  меня  с  собой. Мы  вошли  в гостиницу около Золотых  Ворот  и поднялись  на пятый этаж. В коридоре пахло гостиничным утром —  одеколоном  и кофе. Отец  постучал в низкую  дверь. Нам открыл худенький человечек в поношенном пиджаке. Лицо, волосы и глаза у него были такого  же цвета, как и  пиджак,- серые с желтоватыми  пятнами. Это был художник Врубель.

     —  Это  что  за  юный  субъект? — спросил  он  и  крепко  взял меня  за подбородок. — Ваш сын? Совершенно акварельный мальчик.

     Он схватил за руку отца и повел к столу.

     Я боязливо осматривал комнату.  Это была мансарда. Несколько  рисунков, написанных акварелью, были приколоты булавками к темным обоям.

     Врубель налил  отцу и себе коньяку,  быстро выпил  свой коньяк и  начал ходить  по комнате. Он громко постукивал каблуками. Я заметил, что каблуки у него были очень высокие.

     Отец сказал что-то похвальное о пришпиленных к обоям рисунках.

     — Тряпье! — отмахнулся Врубель.

     Он перестал метаться по комнате и сел к столу.

     — Что-то  я все время верчусь, как белка,-  сказал он:- Самому надоело. Не поехать ли нам на Лукьяновку, Георгий Максимович?

     — В Кирилловскую церковь?

     — Да. Хочу посмотреть свою работу. Совсем ее позабыл.

     Отец согласился. Мы втроем поехали на извозчике на Лукьяновку. Извозчик долго вез нас  по бесконечной Львовской улице, потом по такой же бесконечной Дорогожицкой. Врубель и отец курили.

     Я  смотрел  на Врубеля,  и мне было его жалко. Он  дергался,  перебегал глазами,  непонятно  говорил,  закуривал  и  тотчас  бросал  папиросу.  Отец разговаривал с ним ласково, как с ребенком.

     Мы  отпустили  извозчика  около Федоровской церкви  и  пошли пешком по улицам  Лукьяновки,  среди садов. Мы вышли  к  обрыву.  Дорога петлями пошла вниз. Там, внизу, виднелся маленький купол Кирилловской церкви.

     — Посидим  немного,- предложил  Врубель. Мы  сели  на  землю на обочине дороги. Пыльная трава росла вокруг. Над Днепром синело вялое небо.

     — Плохо,  Георгий Максимович,- сказал Врубель,  ударил себя по  дряблой щеке и засмеялся.- Мне надоело таскать эту противную свою оболочку.

     Я, конечно,  плохо понимал слова Врубеля, да и не запомнил бы весь этот разговор, если бы  отец  не рассказывал  о  нем  маме, а потом  дяде  Коле и некоторым знакомым и если бы все они не жалели Врубеля.

     В Кирилловской  церкви Врубель  молча рассматривал  собственные фрески.

Они казались вылепленными из синей, красной и желтой глины. Мне не верилось, что такие большие картины на стене мог нарисовать этот худенький человек.

     — Вот это живопись! — воскликнул Врубель, когда мы вышли из церкви…»