Позволю себе не прибегать к глобальным размышлениям в масштабах стран и народов. Обращусь к собственным воспоминаниям о родных и людях из близкого окружения. Да, в нашей семье не было героев, но судьба обошлась со всеми неоднозначно. Возможно, это будет исповедь или просто воспоминание о прошлом, осмысленное через десятилетия. Отбросим пафос идеологических лозунгов и формулировок советского времени. Скажем проще: это была жестокая немецко-советская война, забравшая миллионы человеческих жизней. Именно забравшая! Никто добровольно не хотел отдавать жизнь, никто в последний миг о грядущих поколениях не вспоминал. Да, было гордое: умираю, но не сдаюсь! Но это был вопль отчаяния в безысходности.

Вот эпизод из реальной жизни. Когда немцы взяли в плен под Киевом группу моряков Пинской военной флотилии, связали им руки проволокой и повели на расстрел, один из обреченных подошел к вражескому офицеру и, не имея другой возможности, взял его «на-одессу»: со всей силы ударил головой по физиономии так, что тот упал как подкошенный. Моряка на месте расстреляли, — но он же не сдался!

Во «всезнающем» Интернете натолкнулся на немецкое фото: пленные красноармейцы. Видно, что кадровый состав, не только что мобилизованные. Понурые, руки на затылке. Но немец выхватил объективом одного среди них: со скрещенными на груди руками, надвинутой на брови пилоткой со звездой, с непримиримым взглядом — он не сдался!

Припоминается рассказ: немецкий офицер идет мимо пленных и спрашивает каждого — и так, чтобы слышали немецкие солдаты: «Ты скольких немцев убил?» Одни боязливо говорят, что ни одного. «Шайзе!» — презрительно бросают им в ответ. Но кто-то же, считая, что уже нечего терять, дерзко отвечает: «Десять!» или: «Два танка подорвал!» И неожиданно слышит: «Ду бист гут зольдат!» А кое-кого еще и одобрительно похлопывают по плечу.

Конечно, это одиночные примеры, однако же довольно выразительные.

Когда началась война, мы были детьми: брату Георгию — 13, мне — четыре. Отца забрали на фронт как будто «на сборы», потому что он был старше мобилизационного возраста. С нами остались мама, ее сестра-инвалид Вера с дочерью Ниной 16 лет и наша бабушка — мамина мама. 

Начну с горя и потерь, причиненных войной нам — киевлянам, пережившим нацист-

скую оккупацию. Дом на Институтской, где мы жили осенью 1941 года, сожгли советские подпольщики, чтобы, видите ли, наша земля горела под ногами оккупанта. Хотя жили там не оккупанты. Моя бабушка, мамина мама, Мария Андреевна Паппадопуло, умерла 10 января 1942 года — от голода и болезней в возрасте 74 лет. Меня, четырехлетнего, отдали в детский дом, потому что дома не было чем кормить. А там, хотя и впроголодь, но кормили. Брат в четырнадцать лет должен был пойти работать, чтобы избежать отправки в Германию. Киевляне, как могли, тяжело выживали, хотя советская власть на это не рассчитывала: запасы продовольствия летом 1941-го вывезли на Восток, чтобы не досталось немцам, остальное уничтожили. Тогдашние вожди решили, что 400 тысяч киевлян, которых бросили в оккупации, стране уже не нужны. Детские дома в Киеве открыла городская управа, сформированная членами походной группы Организации украинских националистов при поддержке активистов из числа украинской интеллигенции. А большевистское подполье прибегло к диверсиям. За первую их акцию (порезанные провода связи) оккупанты расстреляли 100 заложников, за вторую — 200, за третью — 300, за четвертую — 400. Так «за ценой не стояли» и в тылу…

А теперь — о семейных потерях.

Николай Семенович Титов, мой дядя, муж сестры отца Екатерины, погиб в Киевском котле в октябре 1941 года. Его тоже взяли «на сборы», потому что ему было 44 года.

Мама моей будущей жены Варвара Владимировна Касимова погибла в Киеве от рук нацистов 19 октября 1942 года будто бы как неизлечимо больная. В двадцать девять лет…

Дальше — о родных, ушедших на фронт.

В составе174-го запасного стрелкового полка 26-й армии он прошел, иногда с арьергардными боями, от Самбора на Львовщине до станицы Обливской под Ростовом — с июня по ноябрь 1941 года. Позже был комиссован по зрению, служил как нестроевой в Наркомате обороны, но летом — осенью 1944 года по несколько месяцев был на фронте, о чем напоминает медаль «За боевые заслуги». Со временем добавилась «За оборону Киева».

Двоюродный брат отца Михаил Иванович Малаков, выпускник медицинского факультета Казанского университета, еще во время Первой мировой пошел на фронт капитаном медицинской службы. Награжден орденами Отечественной войны и Красной Звезды, медалями «За оборону Москвы» и «За взятие Кенигсберга». Потом принимал участие в войне с Японией.

Мой очень уважаемый дядя, муж маминой сестры Веры — 43-летний Анатолий Григорьевич Волохин, тоже пошел «на сборы». Попал в плен, бежал из лагеря где-то из-под Бердичева, вернулся в Киев, откуда его вывезли на принудительные работы в Германию.

Еще один мой дядя, мамин старший брат Владимир Константинович Паппадопуло, попал на фронт не сразу — в возрасте 48 лет. После ранения долго лечился в полевых и тыловых госпиталях. Его сына Всеволода, едва ему исполнилось восемнадцать, в 1944-м забрали в армию. Он принимал участие в танковых десантах, весной 1945-го под Кенигсбергом был ранен в руку.

Несколько слов о тесте, которого уже нет среди нас (сейчас ему было бы 100 лет). Накануне войны он окончил пехотное училище и сразу пошел на фронт лейтенантом. Вскоре — окружение, закопал удостоверение и партбилет. Перешел линию фронта; за пребывание в окружении и потерю документов попал под трибунал, а затем отправлен в штрафбат. Воевал, «смывал кровью» вину. Попал в плен, бежал из эшелона, который шел на Запад, выломав в вагоне доску в полу. Оказался в Польше. Местные женщины помогли переодеться. Снова перешел линию фронта, вновь был разжалован и лишен наград. И снова — штрафбат. Закончил войну в Кенигсберге в звании старшего лейтенанта. 

А теперь — о победном 1945-м. В начале мая наш отец, старший лейтенант, вернулся домой, но еще до конца осени служил в штабе Киевского военного округа.

Война вот-вот должна была закончиться. Мы не выключали «радиоточки», чтобы не пропустить такую долгожданную новость. Услышали ее в ночь на 9 мая — о подписании Акта капитуляции нацистской Германии. Какая же это была радость! Везде звучало: «Победа!», «Конец войне!»

Отец выхватил свой ТТ и бросился на балкон салютовать! Но мама ухватила его за руку: «Не стреляй, потому что еще поубиваешь Ганопольских!» Это наши соседи этажом выше, которые как раз вернулись из эвакуации и теперь так же неистово кричали с балкона: «Ура-а-а!»… 

Днем мы с братом Георгием были на Евбазе и видели, как вверх по бульвару Тараса Шевченко ехали американские «студебеккеры» с отечественными 85-миллиметровыми зенитными орудиями на прицепе. Вечером брат пошел на Софийскую площадь. Под фасадом большого дома на Владимирской, 19, сожженного немцами во время бегства из Киева осенью 1943 года, уже стояли эти орудия. Площадь заполнили радостные киевляне. Незадолго до восьми часов вечера обслуга расчехлила стволы пушек и подняла их в небо. Наступил долгожданный момент. В тучи врезались лучи прожекторов, которые уже не искали вражеские самолеты, а должны были «аккомпанировать» салюту. Но орудия молчали. Минул час, второй — не салютуют. Через несколько минут после десяти ночи обслуга начала опускать стволы и, в конце концов, зачехлила их. Заурчали «студебеккеры», и дивизион тронулся с площади под свист и крики возмущенных киевлян. И тогда с балкона дома на углу Владимирской и Рыльского переулка какой-тоофицер выстрелил из пистолета. Это стало сигналом: в небо стреляли все, кто имел при себе оружие. Так киевляне сами устроили салют в День Победы! 

А приказа так и не было: Верховный главнокомандующий генералиссимус Сталин приказал салютовать только в «столице нашей Родины городе Москве». Хотя два последних года войны победные салюты по случаю освобождения разных городов гремели и в Киеве. Но самого главного — 9 мая 1945-го — официально у нас не было!

Летом наш детский дом для дошкольников, в котором я жил до осени (до школы), вывезли на дачу в Ворзель. Мы очень гордились нашей заведующей Екатериной Константиновной Кропивницкой: ее за спасение детей во время нацистской оккупации наградили орденом «Знак Почета». У нас на всю жизнь осталось в памяти пребывание в том-таки Ворзеле осенью 1943 года, куда наш детский дом в полном составе вывезли немцы и где нас освободили «красные», как тогда говорили. Сегодня трудно представить тот настоящий подвиг заведующей и всего персонала: сто душ детей — от младенцев до дошкольников, которым надо обеспечить трехразовое питание, одежду, тепло, сохранить здоровье, создать уют тогда, когда вокруг пылает война!

Летом 1945-го Ворзель был переполнен военными госпиталями, раненые в полосатых пижамах на своих двух, на костылях, с клюкой слонялись возле станции и базара. А нас водили группами на прогулки. Над братской могилой павших воинов стоял небольшой постамент с моделью пушки, вокруг густо цвели маргаритки. Увидев позже в местном парке такие же цветочки и похожий постамент с фигурой Сталина, кто-то из детей спросил воспитательницу: «А это могилка Сталина?» Хорошо помню, как она поникла, потом испугалась и объяснила нам, что, во-первых, он жив, а во-вторых, чтобы мы никогда и нигде больше не повторяли такую ерунду!

Как-то в наше заведение привезли группу очень бледных и молчаливых малышей. У них на ручонках были вытатуированы номера. Так мы узнали, что это были дети-доноры, освобожденные из нацистского лагеря. Они едва передвигались, наши девочки сочувственно помогали этой малышне ходить. Мы — семи-восьмилетние, пережив войну, голод и холод, побывав под огнем с земли и воздуха, знали о войне не меньше, а иногда и больше, чем взрослые.

В августе в Ворзель приезжал отец; он позволил брату стрельнуть со своего ТТ в воду пруда: помню, как со дна поднялась туча ила. Приезжали мои дяди: дядя Толя, который вернулся из Германии, освобожденный американцами (имел при себе немецкое фото: изможденное лицо — одни глаза, а на обороте — шестизначный лагерный номер), и дядя Володя — уже демобилизованный, но еще в галифе и сапогах. Фотографировались на память.

Воспоминания о войне имели много разных измерений и даже запахов: пороха, дыма, пожарища, трупов, перекопанной земли, желанной пищи и, простите, дерьма. Кто получал «похоронку», а кто возвращался с целым вагоном имущества, которым разжился в Германии. Из побежденных стран гитлеровского блока в Страну Советов вывозили океанские лайнеры, получившие потом названия: «Россия», «Украина», «Адмирал Нахимов», и целые заводы. Так «Опель-кадет (олимпия)» начали производить в Москве под названием «Москвич», мопед «Вандерер» — в Киеве как «Киевлянин», а фотоаппарат «Контакс» выпускали в нашей столице под названием «Киев» — на заводе №245 («Арсенал»), куда и завезли оборудование из всемирно известной фирмы «Карл Цейсс. Йена» — полностью, от сложных станков до канцелярских принадлежностей.

Не отставали и некоторые воины-победители. Один из наших соседей привез все: набор мебели, малолитражный «опель», одежду, обувь, посуду — на всю жизнь себе и внукам. По-своему смотрели на это соседи — вдовы и сироты.

После войны полки и витрины киевских комиссионных магазинов наполнились «ненашими» часами, фотоаппаратами, пишущими машинками, радиоприемниками, фарфором, хрусталем, картинами, коврами, не говоря уже об одежде и обуви. Все это привезли те, кто «умел жить» при любых обстоятельствах — даже на войне. Многие из тех вещей и до сих пор есть в продаже — уже как антиквариат, вызывая невыразимый восторг у новейших хозяев жизни!

Такие вот воспоминания и раздумья ежегодно вызывает упоминание о 9 мая 1945 года.