Действие первое


«Так много приходится читать и слышать о Киеве восторженных описаний, красивых легенд и рассказов, что когда поезд приближается к городу, в душе зарождается странное двойственное чувство: ждешь нетерпеливо, когда покажется чудесный город, засеребрится на солнце синяя лента Днепра, и в то же время боишься разочарования, боишься, что все рассказы и описания окажутся преувеличенными, — делилась сто лет назад своими сокровенными мыслями с читателем историк и искусствовед Зинаида Шамурина. — Первое впечатление от Киева не обманывает. Еще за несколько верст до остановки поезд проносится над Днепром: спокойным, темным и таким широким — особенно весной в разлив, когда затоплены низкие берега и островки против города. Кажется, нет пределов, нет берегов. Потом показывается город, весь раскинувшийся на холмах, тонущий в зелени садов и бульваров. Среди пестрой массы домов поблескивают, отражая яркие весенние лучи солнца, золотые главы церквей, и высоко поднимаются прямые, как украинские тополи, колокольни. Особенно величественна Лаврская — гордым и стройным видом вырисовывается она на синем небе, словно царит над городом и чутко сторожит его».


Паломники по святым местам ступали на киевскую землю с благоговейным трепетом. Позади сотни и тысячи верст, пыльные тракты да ночевки в открытом поле, прохладные звездные ночи и знойные дни. Впереди — исполнение заветного желания: помолиться в лаврских храмах, испросить лучшей доли у печерских угодников.


Для истинного христианина увидеть город — родоначальник отечественного православия — было необходимым условием его земного существования, своеобразным актом Веры. Некоторые христиане, преодолевая многотрудный тысячеверстный путь, приходили в Киев ежегодно в течение всей своей жизни.


Императоры и нищие, «ангелы во плоти» и преступники шли в Киев на прощу. Богатые подтверждали любовь к «Иерусалиму земли Русской» щедрыми дарами, бедные жаловали последние медяки. По мнению истинно верующих, дороги к Богу непременно сходились в Киеве. Едва перебравшись на правый берег, богомольцы осеняли себя крестным знамением, благодарили Господа, что пришли в богоспасаемый град, до земли кланялись Городу и Миру.


Как ни стремились паломники быстрее оказаться в храме, а памятуя о «белых одеждах», сперва чтобы не осквернять чистоту церквей затрапезным одеянием, подыскивали места для отдыха и ночлега.


И в других старинных городах, где есть чудотворные иконы и мощи, бывали богомольцы. Но там они рассеивались в уличной толпе, потому что ходили небольшими группами. То ли дело Киев ушедшей эпохи!


Весной до начала полевых работ и в конце лета по направлению от Лавры до Андреевской церкви и далее к Подолу тянулись тысячные вереницы загорелых, усталых людей с котомками и мешками за плечами…


«В большинстве малороссы из ближних губерний, они оглашают весенний воздух своим певучим говором, наполняют улицы жизнью и суетой. Еще более запыленные, растерянные в чуждой обстановке, тянутся за «хохлами» великороссы центральных губерний», может быть, не совсем этично, но ярко и метко сообщалось в книге «Киев. Культурные сокровища России», изданной в Москве девяносто лет назад.


По добросовестной статистике Киево-Печерской лавры, а она вела строгий учет всех, кто останавливался в местной странноприимной гостинице или лечился в монастырской больнице, можно достаточно точно определить географию богомольцев. Большинство из них прибывали из Воронежской, Курской и Орловской губерний, с Киевщины и Черниговщины. Две трети странников составляли женщины. Наибольшее число паломников (одновременно до сорока тысяч!) пребывало в городе в дни празднования Пасхи, Троицы, Успения Пресвятой Богородицы и в течение всего мая месяца.


По обыкновению они останавливались в Лавре, Софийском, Михайловском и Флоровском монастырях, при церкви Николы Доброго на Подоле. На подворье последней останавливались на ночлег тысячи человек.


Городские власти не препятствовали огромному, возраставшему год от года наплыву верующих и совместно с церковной администрацией делали все возможное, чтобы создать богомольцам определенные удобства.


К началу ХХ столетия в Киеве насчитывалось семь мужских и три женских монастыря с пятьюдесятью храмами на их территории (включая пустыни и скиты), сто пять православных церквей.


Культовые сооружения возводились из превосходного киевского кирпича и камня. В городе была даже сделанная из железа Иоанно-Златоустовская церковь. Насчитывалось до десяти деревянных храмов.


Устремленные ввысь купола в сочетании с колоритным местным рельефом создавали удивительную и неповторимую картину.


Осматривая киевские святыни, паломники держались группами, опасаясь потерять друг друга в огромном городе. По негласным правилам, если таковое случалось, богомольцы встречались на лаврском подворье.


«Деревенская Русь до сих пор помнит и знает старый Киев, — отмечала упоминаемая мною Шамурина, — любит и непритворно чтит, как не чтила и не любила никогда ни одной из столиц, его сменивших.


Хорошо ходить за паломниками по церквам: шумная и суетливая на улицах толпа в церкви совершенно преображается. Молчаливые и чинные, в глубоком сознании святости делаемого, они по очереди прикладываются ко всем святыням, ставят свечи, благоговейно молятся и идут дальше от церкви к церкви».


Попытаемся сегодня повторить этот путь и мы. «Меккой» православных христиан была Лавра. Святые нетленные мощи угодников, покоящиеся в ее пещерах, являлись главной притягательной силой.


Одни шли в Печерскую обитель, чтобы воздать хвалу Господу за благодеяние, иные с надеждой «выхлопотать» у угодников особое расположение, многих влекло желание непременно помолиться в месте, прославленном молитвами и подвигами первых праведников-соотечественников. Истинно верующие надеялись получить прощение за прегрешения, покаяться, замолить свои и чужие грехи.


Все пришедшие в обитель собирались к полудню на ее главной площади перед собором Успения Пресвятой Богородицы. Кто-то, запасшись просфорами, писал на них имена усопших для поминовения на литургии, иные, расположившись под сенью могучих деревьев, читали купленные в монастырской лавке книги или же рассказывали друг другу истории из Жития святых. Еще кто-то рассматривал витиеватые узоры и орнаменты на фасаде Большой Успенской церкви и колокольне…


С первым ударом колокола, возвещавшего о начале вечерни, богомольцы с величайшим трепетом, без устали крестясь и молясь, входили под своды главнейшего православного храма Российской империи.


Важнейшей святыней была чудотворная икона Успения Божьей Матери, находившаяся в соборе. Перед этим образом, укрытым золотой ризой и усыпанным бриллиантами, с 1812 г. и до 1918 г. (!) горела «неугасимая лампада». В опасные моменты икону прятали в укромном месте.


В ризнице собора хранились небывалой красоты и филигранной ювелирной работы кресты и перстни, пожертвованные царями, знатными вельможами, именитыми дворянами, купцами…


О благотворительной деятельности Лавры можно говорить бесконечно. Так, «на военные издержки и разоренных войною» 1812 года обитель пожертвовала астрономическую по тем временам сумму — шестьдесят тысяч рублей. На излечении в лаврской больнице находилось до тысячи паломников. Только на ее строительство монастырь потратил более ста тысяч рублей. Ежегодно на ее содержание обитель тратила тридцать тысяч рублей. Замечу, что такая больница возникла задолго до появления земской медицины.


Лавра содержала собственную начальную школу, духовное училище, материально помогала бедным учащимся Киевской епархии. Уже в годы Первой мировой войны в специальный фонд Киево-Печерская лавра выделила 550 тысяч рублей, направила в качестве полковых священников в действующую армию 150 монахов, содержала военный госпиталь, выделила на нужды военного ведомства тринадцать корпусов, а в Китаевской пустыни создала и содержала приют для детей погибших на фронтах воинов. Все это и многое другое вызывало у людей неподдельное восхищение, укрепляло авторитет этой православной обители.


Конечно же, была у Лавры и обратная сторона медали. Вот как рассказывает о ней наш великий земляк Александр Вертинский, проведший в Киеве детство и раннюю юность. «Зимой мы устраивали «пасовки» в Киево-Печерскую лавру. Лавра стояла на отлете от города, на высоком берегу Днепра. Она занимала большое пространство со своими церквами, службами, кельями, монастырем, помещениями и конторами. С утра до ночи в ней толпился народ. Тысячи богомольцев со всех концов страны заполняли ее. Крестьяне из далеких губерний с детьми, узлами и котомками, старики и старухи, нищие калеки, бездомные странники. На специально отведенном для них выгоне за стенами Лавры, на высоком обрыве над Днепром, на кучах выгребного мусора, как многострадальные Иовы, сидели эти люди.


Слепые украинские кобзари с сивыми чубами и усами крутили рукоятки своих стонущих жалобно кобз — примитивных инструментов — и голосили, истошными надрывными голосами рассказывая доверчивым бабам невероятные истории из жизни святых и мучеников. Пылкая украинская фантазия плюс необходимость потрясти воображение слушателей (иначе ничего не соберешь) уводили этих «поэтов» и «религиозных комментаторов» в такие сюжетные дебри, откуда они сами порой не могли уже выбраться. И вдруг неожиданно обрывали свои «арии», что называется, на самом высоком «фермато».


Впрочем, в тексты этих «арий» никто особенно не вслушивался.


Ой жив собі Лазар…


А я його знав,


Була в його сіра свитка,


А я й ту вкрав!..


— бесцеремонно бубнили они себе под нос. Сердобольные украинские «молодиці», с головой укутанные в теплые платки, заливались слезами и кидали трудовые копейки в деревянные чашки, выставленные для сбора пожертвований. Половина этих слепцов была, конечно, симулянтами.


Страшные, распухшие от волчанки и экземы калеки с вывороченными руками и ногами, нищие, покрытые язвами, безносые гнусящие сифилитики, алкоголики, бродяги, карманники — все копошилось на этом гноище, вопило, пело, стонало, молилось, стараясь обратить на себя внимание. У них были свои законы, своя этика и свои порядки. Лучшие места поближе к воротам занимали «премьеры», «первачи». Некоторые из них были далеко не бедны, имели даже собственные дома где-нибудь на Шулявке или Соломенке. Сидя тут по десять-двенадцать лет, они накапливали себе небольшие состояния и обзаводились семьями, а на все это смотрели, как на службу. Начинали они обычно с мольбы о помощи:


«Господа милосердные! Господа благодетели Божии! Трудовники Божии! Народы Христовы! Та подайте за упокой ваших родителей на поминание! Дайте, не минайте! Не минет вас Бог, киевский острог, арестантские роты, каторжны работы», — неожиданно скороговоркой издевались они. И добрые люди давали, не вслушиваясь в слова…


Страшное это было место, и мы обходили его. Нас интересовали пещеры. В узких темных коридорах, вырубленных в граните, одна за другой шли гробницы с дощечками и именами святых. Верующие богомольцы прикладывались к ним, целуя кумач, и клали сверху медяки на свечи угоднику.


Вот эти-то медяки и были предметом наших вожделений. Но как украсть их? Обычно процессию паломников сопровождал монах со свечой. Люди крестились, молились, а потом нагибались и целовали мощи. Вот тут-то мы и придумали трюк. Нагнувшись к мощам и делая вид, что мы их целуем, мы набирали в рот столько медяков, сколько он мог вместить. Отойдя в сторонку, мы выплевывали деньги в руку и прятали в карман.


Из пещер мы выходили с карманами, набитыми деньгами, и сразу накупали пирожных, конфет, папирос и очень весело проводили время.


В монастырской трапезной бесплатно выдавали постный борщ из капусты и хлеб. Этот вид человеколюбия и милосердия богатая Лавра могла себе позволить. А за три копейки можно было купить пирог. Большой пирог! Настоящий «брандер», как мы его называли. Одного такого пирога было достаточно, чтобы утолить голод.


Впрочем, есть тогда очень хотелось!»


Обозреть город и его окрестности допускали желающих преодолеть 374 ступени Великой Лаврской колокольни. Далеко не каждому это было под силу, но тем не менее, взобравшись на верхние ярусы, мирянин мог окинуть взглядом пространство в 130 верст, увидеть земли трех губерний, а при помощи подзорной трубы — Козелец, Васильков, Переяслав!


Ближайший к Лавре Киево-Николаевский (Никольский Пустынный) монастырь, расположенный совсем рядом с обителью, также привлекал паломников. В его комплексе была и кладбищенская Николаевская церковь на Аскольдовой могиле, сооруженная в 1810 году. Интересно, что «Блаженной памяти Государь Император Николай Павлович в 1847 году сентября 10 благосоизволил посетить храм, и на донесение инженеров произвести сломку церкви, получившей трещину от осунувшегося с одного бока кургана, изволил ответить: «Ничуть падением не грозит: немного нужно поправки, и церковь должна существовать». Изрядно изуродованная в период соцстроительства и восстановленная в наши времена она, слава Богу, существует.


В конце XVII века на средства Ивана Мазепы на этой территории в стиле украинского барокко возвели невероятно красивый храм — Никольский Военный собор — памятник воинам, павшим за отечество. Еще одна церковь монастырского комплекса возникла неподалеку в начале XVIII столетия. При храмах были выстроены величественные колокольни. Но прогуливаясь сегодня по территории Дворца детей и юношества, об этом можно только догадываться.


Далее паломники устремлялись к Софии Киевской, к «Нерушимой Стене с Матерью Орантой». Здесь особенно чтились венец и бармы, присланные в дар Владимиру Мономаху императором Византии, с которыми возводились на царствование российские самодержцы.


На пути богомольцев непременно встречался Георгиевский храм, в котором, между прочим, по традиции венчались киевские аристократы. Здесь же покоился прах некогда могущественного властелина Валахии и Молдовы Константина Ипсиланти.


На Львовской площади стояла церковь Сретения Господня, которая славилась чудотворной иконой «Всех скорбящих радость». От этого места — рукой подать до Михайловской площади, в районе которой были сосредоточены комплексы Трехсвятительской церкви и Михайловского Златоверхого монастыря, в главном соборе которого в специальной раке хранились мощи почитаемой всем православным миром Великомученицы Варвары. Прикоснувшиеся к нетленным мощам «получали избавления от тяжких и неисцелимых болезней, а наипаче от внезапной смерти». Стоит ли сомневаться, что храм и его святыня привлекали тысячи богомольцев! Кстати, в ризнице обители были сосредоточены немалые ценности — настоящие произведения высокого искусства.


По дороге на Подол паломники посещали помпезную Десятинную церковь, кланялись останкам Великого князя Владимира и княгини Ольги, Чудотворной иконе Святителя Николая, изумлялись непревзойденному шедевру Растрелли — Андреевскому собору.


От причудливого Андреевского спуска убегает в сторону тихая Покровская улица, куда устремлялись паломники, чтобы посетить одноименную церковь и храм Николы Доброго. К тому же подворье его служило приютом для очень многих странников.


В сердце Подола на Контрактовой площади паломники заходили в церковь Успения Богородицы (Пирогощую) и, само собой разумеется, храмы Братского Богоявленского монастыря. У фонтана Самсона непременно покупали копеечные кипарисовые крестики, стремились трижды испить водицу из источника, так как по народному поверию это означало, что прочанин когда-нибудь вновь посетит Киев.


В небольшом эссе невозможно рассказать обо всех церковных достопримечательностях Киева, жизнь в котором круто изменилась с приходом большевиков, попросту разрушивших на долгие десятилетия духовную ауру нашего города. А пока ненадолго вернемся в 1912 год и прочтем поэтически грустные и прекрасные строки Зинаиды Шамуриной. «Киев — один из тех городов, с которыми расстаешься неохотно и помнишь долго. Уезжая из него, уносишь с собой незабываемое воспоминание о минутах эстетического восторга, пережитых в созерцании золотистых софийских мозаик, легкого, как мечта, Андреевского собора, вдохновенных созданий Васнецова и Врубеля. Вспоминаются нарядные киевские церкви, светлые и белые, кажущиеся такими радостными под жаркими лучами южного солнца, редкой прелести места, вроде Аскольдовой могилы или Владимирской горки с восхитительным видом на Днепр — могучий, синий и спокойный, красивый и в грозовые вечера, и в тихие лунные ночи…


Яркий и своеобразный город, так не похожий на города центральной России, с массой зелени, темным бездонным небом и уличной толпой, оживленной и веселой, так не похожей на столичную чинную публику, со скучающим видом гуляющую по Кузнецкому. Смешанная толпа, где одно рядом с другим мелькают то молодое ярко-красивое южное лицо, то плаксивая физиономия сморщенной и растерянной богомолки…


Самый древний, самый как будто бы коренной русский город, Киев в то же время один из наиболее космополитических городов: в нем масса евреев, поляков, немцев, греков, и как фон для этих пестрых, смешанных элементов — малороссы с красивой певучестью говора, со спокойной силой движений, степенные и медлительные».


Так было. Но наступила удивительная эпоха мракобесия, начало которой прекрасно охарактеризовал в 1918 году Розанов: «С лязгом, скрипом, визгом опускается над Русской Историей железный занавес. Представление окончено. Публика встала. Пора надевать шубы и возвращаться домой. Оглянулись… Но ни шуб, ни домов не оказалось».


Конец первого действия.


Антракт.