МЫ ВСЕГДА ЗАЩИЩАЛИ ДЕРЕВЬЯ

В то же время киевляне не могли мириться с варварским уничтожением флоры. Они компенсировали утрату, внося свой вклад в озеленение улиц, усадеб и дворов. Сирийский путешественник Павел Алеппский, сопровождающий антиохиского патриарха Макария во время визита в Москву, писал: “В Киеве у каждого дома, будто у каких-то дворцов, расположены большие сады, где растут фруктовые деревья. Много в них орехов и винограда. На ухоженных грядках с огурцами киевляне сеют крокусы, руту и гвоздику разных цветов. У дороги, ведущей к Выдубицкому монастырю, все кручи обросли дикими фруктовыми деревьями…” (1654) Киевскими садами восхищались и австрийский дипломат Эрих Лясота (1594), и венецианский посол Альберт Вимина (1655), и французский географ Буссенгольт (1666).

Шли века. Киев сжигали, топтали, сравнивали с землей, а он, словно Феникс, вновь возрождался из пепла и становился еще краше. В начале XX века художники слова называли его уже Городом (с большой буквы) и акцентировали внимание на главной достопримечательности — садах. “И было садов в Городе так много, как ни в одном городе мира, — писал Михаил Булгаков. — Они раскинулись повсюду огромными пятнами, с аллеями, каштанами, оврагами, кленами и липами. Сады красовались на прекрасных горах, нависших над Днепром и уступами, поднимаясь, расширяясь, порою пестря миллионами солнечных пятен”.

ЗЛАЯ ТЫ, ЦИВИЛИЗАЦИЯ

Садов в Киеве было действительно предостаточно, а вот на центральных улицах ощущался дефицит зелени. Это заметил новый генерал-губернатор Игнатьев, прибывший из Сибири в 1889 году. Через семь лет по его повелению городская Дума издает “Постановление о древесных насаждениях”, согласно которому предписывалось засадить улицы: Крещатик, Александровскую и Большую Васильковскую — штамбовыми вязами шаровидной формы; Старый город и Безаковскую улицу — каштанами; Липки — липами; Новое Строение — кленами; Подол и Плоский участок — татарскими кленами; Лукьяновку — вязами обыкновенными. Садовод Осипов предлагал посадить 24 тысячи деревьев на общую сумму 31 тысяча рублей серебром.

На старых фотографиях начала ХХ века мы можем видеть, что Крещатик к подобным реформам еще не “созрел”, — владельцы магазинов и кафе всячески противились нововведению, опасаясь, что витрины их заведений зелень просто закроет. А вот на других центральных улицах “процесс пошел”, хотя без разнообразия видов, которые предполагались. Гигантским “всплеском” озеленения Киева ознаменовались послевоенные годы (1950—1960). Жители столицы высадили на улицах и площадях в три раза больше деревьев и кустарников, чем этого требовали нормы и климатические условия. Именно тогда о Киеве заговорили как о городе-саде.

Что же мы имеем сегодня? Естественно, Киев еще сохраняет позиции одного из самых зеленых городов планеты, но появились уже крупные проблемы. Ведь посадив новое дерево, следует еще и сохранить старое, являющееся порой не только частью природно-заповедного фонда, а и живой реликвией нашей отечественной истории. К сожалению, забытое некрасовское “плакала Саша, как лес вырубали” становится сегодня как никогда актуальным. В течение века “щепки летели” в усадьбе Меринга над Крещатиком, в Кадетской роще на Воздухофлотском проспекте, в парке “Кинь-грусть” на площади Шевченко, в урочище старая Поляна на Лукьяновке, в Пуще-Водице, Дарнице, Отрадном, Сырце и т. д. Цивилизация приходит в заповедные места. И это естественно. Но надо только делать это цивилизованно, а не по-варварски…

ЛИПА, КОТОРУЮ ПОСАДИЛ СВЯТОЙ ФЕОДОСИЙ

Впрочем, несмотря на всевозможные катаклизмы прошлых столетий, в Киеве все же сохранились древесные “могикане”, которые, дай Боже, не станут последними. Для этих деревьев 200—300 лет — просто детский возраст. Такие “малолетки”-дубы растут на улице Суворова, на углу улицы Вербицкого и Харьковского шоссе, во дворе школы N73, на полустанке Рубежовский, на ул. Борщаговской (напротив редакции газеты “Сегодня”), на Теремках. А вот дубу на ул. Вышгородской перевалило за 500 лет! И эти деревья, по словам местных жителей, под угрозой вырубки, что есть не простительно для городских чиновников.

Доныне живут и здравствуют столетние туя и груша (ул. Львовская), трехсотлетние ясень (ул. Владимирская) и акация (возле ст. м. “Нивки”), двухсотлетние сосны (под Броварами), столетний вяз (на Владимирской горке) и его ровесник клен (на территории Военного госпиталя), 400-летний каштан (ул. Китаевская) и его вековые “собратья” перед Успенским собором Киево-Печерской лавры.

Какие же деревья у нас самые древние? Согласно справочникам и изданиям прошлых лет, “старожилом” является 500-летняя липа, растущая на территории Исторического музея, близ фундамента разрушенной Десятинной церкви. О чем гласит установленная там табличка: дерево в 1635 году посадил киевский митрополит Петр Могила по случаю построения им из обломков старого храма новой Десятинной церкви. Впрочем, специалисты предполагают, что возраст этого дерева близок 1000 лет. Значит, она осталась единственным живым свидетелем героической обороны от татаро-монгольских орд последнего киевского бастиона, Десятинной церкви.

Если это так, то объект нашего обсуждения не “единственный живой свидетель” великокняжих времен. Существует еще липа, растущая у входа в Дальние пещеры Киево-Печерской лавры. По преданию, ее посадил сам Феодосий, один из основателей обители. Возможно, народ “переборщил” и выдал желаемое за действительное. Но если сравнить диаметры двух стволов (лаврского и старокиевского), то первый не уступает второму и визуально даже превосходит его.

На старинном рисунке, сделанном художником Тиммом, “Вход в Дальние пещеры” (1859) это дерево выглядит довольно могучим и доминирует над окружающей местностью. Вместе с тем, и липа возле Десятинной церкви тоже имеет свой исторический “портрет”. Ее зарисовал неизвестный художник в начале XIX века на фоне тогда еще могилянской церкви. Надо сказать, что и тут старокиевская липа (она на переднем плане) уступает лаврской. Следовательно, если дерево имеет возраст более 1000 лет, то его вполне мог посадить игумен Печерского монастыря преподобный Феодосий.

ПАРК ШЕВЧЕНКО ПОЯВИЛСЯ БЛАГОДАРЯ ДОНУ ПЕДРО

Чаще всего судьбы деревьев переплетаются с биографиями людей. Работники Ботанического сада над Днепром с удовольствием покажут вам шелковицу, под которой отдыхал Шевченко и любовался Выдубицким монастырем.

Практически под кронами всех перечисленных выше деревьев могли прогуливаться Пушкин и Бальзак, Лист и Гоголь, Мицкевич и Толстой, Чайковский и даже бразильский император Дон Педро. Пребывая в середине XIX века в Киевском университете, монарх выразил недовольство по поводу дикой и запущенной площади, расположенной перед входом. “Отцам города” стало стыдно, в результате чего перед зданием прославленного вуза мы сегодня имеем один из самых красивых и благоустроенных парков столицы.

“Увлечение киевлян пирамидальными тополями в 30—40 годах XIX столетия, — писал архитектор Барановский в 1940 году, — было огромно. Ими повсеместно обсаживали улицы города и заботливо ухаживали за ними, не рубя их даже для строительных нужд”. Очертания тополей уж очень были похожи на силуэты кипарисов, часто встречавшихся на иконах с евангельскими сюжетами, а так как Киев был наделен славой “Русского Иерусалима”, то и символика его была соответственной. Кстати, в переводе на латынь тополь звучит как “populus” (т. е. народный), им в Греции и Древнем Риме обсаживали городские площади, где проходили народные собрания.

Тяжело больная и прикованная к постели Леся Украинка, живя на улице Назарьевской (ныне — Ветрова), заносит в свою тетрадь следующие строки: “Який шумливий світ там, за вікном! Та я його не бачу, тільки й видко мені з вікна шматок різьби на брамі та ще тополю із міського саду…” Речь идет о тополе, росшем в конце XIX века на территории Ботанического сада.

Рядом, вдоль Бибиковского бульвара (теперь — бульвар Шевченко), размещалось целое царство этих грациозных деревьев. По словам современников, император Николай Павлович очень любил эту тополиную аллею и болезненно воспринимал любые изменения, происходящие там. А вот первую “колоннаду” из тополей в Киеве возвел в 1810—1812 годах перед входом в Кловский дворец генерал-губернатор Милорадович. Остается добавить, что самый высокий тополь растет сегодня в Гидропарке.

РАФАЭЛЬ И МИКЕЛАНДЖЕЛО ТУТ БЕССИЛЬНЫ

У пирамидального тополя был довольно серьезный конкурент — каштан. Именно этими деревьями был сначала высажен Бибиковский бульвар, за что отцы города и навлекли на себя гнев императора. Сегодня каштан настолько прочно вошел в сознание киевлян как символ города, что даже трудно поверить в его первоначально жалкое существование. Впервые каштановая аллея была высажена в 1842 году на территории Ботанического сада университета. Медленно, но уверенно каштан подбирался к “пьедесталу почета” и, наконец, в начале ХХ века взошел на него.

Наверное, нет поэта, который бы не воспел киевские каштаны. Обращаясь к “Киеву — родине нежной” после 25-летних странствий по свету, Александр Вертинский писал: “А твои каштаны дремучие, паникадила Весны, все цветут, как и прежде, могучие, берегут мои детские сны”. “Когда на каштанах расцветали желтые и розовые свечи, — вспоминал Константин Паустовский, — весна достигала разгара”. Именно цветение этих сказочных растений западет в душу каждому, кто когда-либо побывал в древнем городе над Днепром. “Шатрах каштановых напротив из окон музыка гремит…” Таким увидел Киев тридцатых годов Борис Пастернак и продолжил: “Гремит Шопен, из окон грянув, а снизу, под его эффект прямя подсвечники каштанов, на звезды смотрит прошлый век…”

Практически нет в Киеве породы деревьев, которая бы не вошла в золотой фонд высокой поэзии. “Белой акации гроздья душистые неповторимы, как юность моя”, — пели в “доме Турбиных”. “Липы шумные и вязы по садам темны, звезд иглистые алмазы к Богу взнесены”, — писала Анна Ахматова, стоя на Владимирской горке. Любопытно, что уже другой поэт, стоя на том же месте, подметил несколько иную разновидность растительности: “Лапы елок, лапки, лапушки! Все в снегу, а теплые какие! Будто в гости к старой, старой бабушке я вчера приехал в Киев… Вот свою на горке на Владимирской. Ширь во всю — не вымчать и перу!”

И Маяковский, и Ахматова лишь частично восприняли окружающий их пейзаж. Все обобщил и подытожил Нечуй-Левицкий: “Какая пышная эта широкая картина! Лучше ее трудно найти во всей Европе… Ее не смог бы запечатлеть ни один великий художник в мире, даже Рафаэль и Микеланджело”. (“Вечер на Владимирской горе”, 1910.) И в этой “пышной картине” главное место занимали неповторимые киевские деревья.

БЫЛЬ ОБ ОСОКОРЕ РЫЛЬСКОГО

Если бы каждый киевлянин взял шефство хотя бы над одним деревом и защищал его, как свою собственность, возможно, из этого был бы толк. В 50—60 годах прошлого столетия на хорошо вам знакомом каштановом бульваре на Крещатике среди стаи прекрасных лебедей жил гадкий и жалкий утенок… Другими словами, в ряд стройных и юных каштанов каким-то образом затесался старый корявый осокорь. И рос он не вертикально, как все деревья, а с большим наклоном в сторону тротуара, чем доставлял немало хлопот работникам зеленого хозяйства.

Оставалось загадкой, почему городские власти бездействуют. Правда, во время весенних ливней осокорь оживал. Асфальт превращался в зеркальную гладь. И наклонившись еще ниже, дерево касалось ветвями воды, и прохожим казалось, что они не на центральной улице столицы, а где-то на сельской окраине, на берегу какого-то глухого пруда…

Когда в 1964 году умер поэт Максим Рыльский, осокорь в срочном порядке срубили, пень выкорчевали, а яму заложили дерном. Уже позже выяснилось, что Максим Фадеевич как депутат, академик и лауреат многих государственных премий неоднократно обращался в городской совет с просьбой не рубить старое дерево. И его просьбу удовлетворяли. Побольше бы и нам таких защитников.